ПОСЛЕДНИЙ СОВЕТ
/рассказ из серии "Грани"/
“Где в нас начало? Там, во мраке ночи
Укрыто или спрятано в цветенье
Прозрачных бликов солнца на стекле?
Мы в мир приходим потому, что живы,
Или живем по воле наших ног?
Даны глаза нам для того, чтоб видеть,
Или мы видим потому, что смотрим – кто ответит?
Кто скажет, для чего нужны мы миру -
Чтобы рождаться или умирать?
И, главное, что жизни нашей
Является истоком и огнем?..
Любовь и страх, желания и страсти?
Меч, воткнутый холодным острием?
А может, просто данность? Просто время?..
Так иль иначе, все мы в нем живем”.
Шекспир спросил бы это, если бы писал научную фантастику.
Сколько себя помню, всегда мечтал быть ближе к нему, рядом с ним, вместе с ним. Словно карлик, спящий под мышкой у великана. Будто детская азбука, прислоненная к тому энциклопедии. Как приникший к дереву плющ. Всегда мечтал узнать его поближе, побольше любить его, получше понять. Как странно чувствовать это… и сейчас.
Сначала я звал его "папка", после "папа", еще недавно "пап". Теперь я зову его "отец". Назвать апельсин сыном дерева, а дерево отцом апельсина – есть ли в этом смысл?..
Помню раннее детство. Я ничего не знал, и бесспорные факты, вроде того, что вода из-под красного крана горячая, а стекло бьется, мой разум принимал на веру. Отец был проводником в лабиринте, и всем, что я знаю, всем, как умею познавать, я обязан ему. Говоря рассудительно, я вообще обязан ему всем. Он работал матерью, нянькой, кормилицей, учителем, грелкой и домашним полицейским Я никогда не обижался на его наказания, почти из-за них не плакал, потому что вера в его непогрешимость была слишком сильна.
Помню одинокий дом на окраине города, в котором мы жили. Днями папа ездил на работу, вставая ранним утром и любуясь восходом.
Потихоньку выползая из уютной темноты детской комнаты на свет, задавая бесчисленное количество вопросов, в определенный момент я спросил, что он делает там, на веранде, так рано – и в ответ он взял меня с собой.
Помню сильные руки и широкую грудь, уткнувшись в рубашку которой, я ездил властителем мира, защищенным от всех невзгод. Сидя на веранде перед распахнутым окном, краем глаза посматривая на отца, я копировал чувства и гримасы, отраженные его лицом. Прижавшись к горячему боку, я с тем же выражением горести и печали вглядывался в восходящее солнце, еще не зная, что это горесть, восхищение и печаль. Иногда чувства, жившие внутри него, становились сильнее, выплескивались – он закрывал глаза, и мне казалось, ему трудно дышать.
Когда, впервые встревоженный, я громко спросил, что случилось, чувствуя себя абсолютно беззащитным перед злом, заставившим страдать даже его, он ответил, не открывая глаз: "Солнце – это единственное, что для нас с тобой вечно". Я долгое время не мог этого понять.
Потом мы завтракали, я пил свое молоко или сок, он ехал на работу, и дом становился мой: три этажа, подвал, наглухо запертый на ключ, шестнадцать комнат плюс кухня, прихожая, две ванных с уборными. Уютные гостевые спальни, детская комната, моя вотчина, и неисследованный, слегка скрипящий чердак, полный чьих-то старых кукол и игрушек, пыльных фотоальбомов и других странных, никому не нужных вещей. Начиная с этого дома, со двора, бывшего другим измерением, и пышного сада, разбитого вокруг, заканчивая высокой оградой – это и было замкнутым миром, в котором я рос.
Оставалась в доме одна запертая комната, в которую папа меня не пускал. На вопросы, тогда что там, он лаконично отвечал: "когда исполнится двенадцать", словно "двенадцать" было магическим числом, открывавшим все двери, дававшим ответы на все вопросы. Тем временем я безмятежно рос.
Прыгая по дому, пока воспитательница моя еще не пришла, топоча по коридорам, играя в индейцев, рыцарей, космонавтов и русских солдат, крича и распевая, я веселился, как мог, мечтая скорее вырасти и стать таким, как папка, проникаясь радостью, бесконечностью, захватывающим счастьем жизни – еще не вполне понимая, что в жизни может быть какой-то другое назначение и смысл. Взросление мое проходило удивительно спокойно.
Не зная боли, укрытый заботой и предусмотрительностью отца, я ни разу не столкнулся с острыми вещами, пока не дорос до понимания опасности, исходящей от них; ни разу не мог ниоткуда упасть, так как пока я не научился бегать как следует, падать в доступной части дома было неоткуда; ни разу не играл с огнем, пока не усвоил, как просто возникает пожар, и так далее, так далее, и так далее.
Все эти боли я получал по сценарию: сначала теоретически, потом на практике – в присутствии отца.
Только раз случилось: года в четыре, оставшись на три часа до прихода няньки в запертом втором этаже, я слишком быстро расправился с предложенной игрой-головоломкой, и, истязаемый одиночеством, умудрился открыть окно. Я уже собрался вылететь оттуда, взмыть под облака и растаять в безбрежной сини, поглощенный замечательным миром, который так стремился познать; уже перегнулся через подоконник и начал крениться вниз, в сторону разрастающейся асфальтовой дорожки – как вдруг сильные руки подхватили меня, сжали, и даже ребрами, удивленными от боли не меньше, чем был удивлен от неожиданности я сам, почувствовал, как сильно в каждой из крепких рук бьется его сердце.
Он смотрел на меня, как смотрят... даже не знаю таких сравнений. Во взгляде его не было угасающего ужаса или горящего обожания, в нем светилось всепоглощающее чувство ценности – я был дорог ему, как ничто иное.
"Осторожнее, – сказал он, переводя дыхание, – ты можешь упасть". Поставил меня на стол, чтобы как следует обнять. Он дышал спокойно, но мне показалось, что глаза его сверкают так, словно он через весь мир мчался, чтобы подхватить меня.
Я не вполне понимал серьезность происходящего, когда он сказал, что выпав из окна я могу умереть, и лишь теперь ужасно испугался, судорожно сжавшись в напряженных отцовских руках. Вдруг ощущение завораживающей силы момента, его неповторимости и единственности заполнило меня. От облегчения я заплакал, и вдруг почувствовал, что отец сам борется с волнением, что чувства сейчас беснуются у него внутри, что ему больно и одновременно хорошо.
Много позже, вспоминая об этом случае, я спросил его:
– Как случилось, что ты тогда вернулся домой?
– Я вспомнил, что нужно вернуться за тобой, – ответил он, не задумываясь, не глядя на меня. – Вспомнил, что не закрыл как следует окно.
Он никогда мне не врал.
Обычно отец приезжал домой вечером, через полчаса после ухода нянечки, когда солнце начинало клониться к горизонту, готовое свалиться в постель замирья обессиленным, и спать там до зари. Летящими шагами папа взбегал наверх, в мою комнату, громко и радостно звал меня, и я с распахнутыми объятиями его встречал. Подхватывая меня на руки, он стремительным орлом рассекал пространство, поднимаясь выше, и, оказавшись на веранде, точно так же, как утром встречали Солнце, теперь мы вместе провожали его.
Иногда обветренное лицо его, всегда спокойное и даже суровое, расплывалось в накатывающей изнутри слабости, жалости к самому себе, а затем становилось светлее и спокойнее, словно ежедневная чаша страдания была осушена до дна, и теперь можно было веселиться и отдыхать.
Так было каждый день.
Лет с пяти я уже понимал, почему он страдает. В принципе, я и раньше спрашивал про маму, сначала как Питер Пэн удивляясь, что это такое, никак не в силах понять его слов, затем, узревший множество примеров (специально для этого мы бывали в гостях, читали книги и смотрели фильмы), пытающийся понять, почему у нас с ним нет такой прекрасной, замечательной Венди.
– Она где-то? – спросил я, пытаясь представить маму на далеких островах.
– Она умерла, – ответил папа, глядя на меня неотрывно. Черные глаза его были внимательны и пусты. – Умерла, когда тебе исполнилось полтора года. Она никогда к нам не вернется.
Затем, увидев, как поползли по моим щекам холодные, чистые слезы, добавил без всякого сочувствия в голосе, без сюсюканья и доброты:
– Она в другом месте, далеко-далеко. Очень юная. Ждет тебя. Ты еще встретишь ее.
Я поверил, как всегда верил ему, всегда оказываясь за это вознагражден. Он никогда мне не врал; значит, я действительно увижу ее. Пока же у меня были старые фотографии и немногочисленные лаконичные рассказы отца, каждый из которых давался ему с болью и трудом: вот она, совсем маленькая, ласковый ребенок с удивленными глазами, вот редкая фотография: неясная, смазанная девочка в профиль, повернувшаяся на зов в момент съемки, с руками, сложенными на худых коленках, с юбкой, лежащей неровно, вот гораздо более частая девушка, глядящая застенчиво и странно, с растерянной улыбкой, на кого-то, стоящего рядом – фотография аккуратно обрезана – вот молодая женщина рядом с папой, гуляющая с ним под руку, вот она же, в сотне угасающих осколков, аккуратно вложенных в мутноватый полиэтилен.
Мама была красивая и ясная, как свет лучистой звезды, как лазоревое небо над городом, осветленным зарей. Ее так и звали – Света. Озаренная изнутри, с белой кожей, льняными волосами, улыбчивым лицом, рядом с темноволосым папой, чьи глаза были черным углем, а кожа загорелой, даже выгоревшей, она казалась солнцем, обнимающим его лучами – и счастье обоих чувствовалось почти физически. Долгое время она так и оставалась для меня недосягаемой, прекрасной сказкой, о которой каждое утро и каждый вечер грезил отец.
Оставаясь один дома, я исследовал весь многолетний прах, осевший в старых вещах, которыми папа не то что бы дорожил, но никогда не выбрасывал. Фотографии в пыльных альбомах повествовали о многотомной истории нашей семьи, когда-то многочисленной и разношерстной, теперь сведенной к нам двоим (с родственниками после смерти матери мы почти не общались). Устройство семьи было сложным, я долго не понимал всех тонкостей, женщин просто считая бабушками или тетями, мужчин – дедушками или дьдями. Позже я с удивлением понял, что все многочисленные родственники принадлежат к половине мира матери, а из родовой линии папы в альбомах нет ни одного лица.
– Пап, – спросил я, – почему нигде нет твоих родственников?
– Говоря поэтически, я пришел ниоткуда, – пожав плечами, сказал он, не отрываясь от “Известий”.
– Как это?
– Ну просто их нет.
– Нет? – удивился я безмерно. – Где же твои мама с папой? Мои бабушка и дедушка! Я хочу еще одних бабушку с дедушкой!
– Так получилось, что бабушек у тебя две, а дедушка только один. Мамин папа. Папиного папы нет. Хотя, говоря строго академически, он-то как раз есть, просто... ты с ним никогда не встретишься. И я никогда не встречался.
– Как это?.. – промямлил я, совсем ничего не понимающий. – Твой папа бросил маму перед тем, как ты родился?
Папа фыркнул.
– Нет, он воспитывал меня, пока я не подрос. Это я потом ушел от него.
– Тогда почему же ты говоришь, что ты с ним никогда не встречался?!
Он оторвался от газеты, спокойно посмотрел на меня и ответил:
– Я имел в виду дедушку. Своего дедушку. С ним я никогда не встречался. Как и ты… со своим.
В комнате повисла страшная, древняя готическая семейная тайна. Совершенно сбитый с толку, я спросил почти шепотом:
– Но почему?..
– Ну почему апельсин не может увидеть дерево, из которого выросло дерево, на котором он вырос?.. – пожал плечами отец, встряхивая газету, переворачивая страницу и все еще пытаясь углубиться в чтение. – Наверное, потому что он растет на месте дерева, которого теперь нет.
Этого я понять не мог, как не старался; слишком запутано. Спросил что проще:
– То есть, из всех родственников у тебя были только твои мама и папа?
– Да.
– А что… что с ними… случилось? Где они сейчас? – спросил я, затаив дыхание и ожидая чего-то ужасного в ответ.
– Я скажу тебе один раз, Сережа, один раз, – вздохнул он, складывая газету и убирая ее, посмотрев на меня немного печально и устало. – Моя мама там же, где твоя, а мой папа – там же, где и твой. Правда, при этом нельзя сказать точнее, потому что все они – в разных местах.
– В разных? Местах? Как узники замка Иф?
– Нет. Как бусы, нанизанные на одну и ту же нить и скользящие по ней. Как минутная стрелка, догоняющая саму себя. Как змея, кусающая свой хвост.
– Я ничего не понимаю!
– Потому что рано. Слишком рано, – буркнул он, и замолчал.
Я мучался с полгода; не в силах найти ответ на эти вопросы, отложил его до поры до времени, оставив дремать в глубине.
Вещи, разложенные в шкафах и ящиках столов, на долгие годы стали предметами изучения и объектами игр; когда мог, я спрашивал про них, и получал развернутый либо краткий ответ, почти всегда одинаково бездумный и четкий. Знания копились в моей голове, как мячики в зашитой баскетбольной сетке, застревая и теснясь, вдавливаясь друг в друга, или объединяясь, как мыльные пузыри в одной банке, или лопаясь, чтобы испариться в бездне забытья. Но с определенного момента ответов и кратких рассказов мне уже не хватало, и расширяющийся разум требовал все больше, мне страстно хотелось заполнить внутреннюю пустоту.
Неудивительно, что с раннего детства я стал много читать.
Книги и фильмы проходили друг за другом, укладываясь в извилистую сетчатую трубу, свивающуюся змеей – в мою мячную бесконечность. Многое они оставляли навсегда: эта – крыло птицы на ветру, та – суть любви к ближнему, синяя – доброту, зеленая – преданность и ласку, красная – предательство и боль, черная – мудрость и печаль; так мало по малу я складывался из пустого расплывчатого пятна в сложный симметрический узор, присущий всякой личности, для каждого своеобразный.
Больше всего мне нравились книги о папиной работе – людях и генах, опытах прошлого и практике современности. Отец возглавлял проект, связанный с клонированием человека, огромная группа людей по всему миру тратила всемирные деньги, пытаясь добиться успеха, научиться возрождать погибших в полном соответствии, с памятью оригинала – вот уже пятый год у них ничего не получалось.
Иногда к отцу заходили коллеги в дорогих пиджаках, и, спускаясь в подвал, к специализированной библиотеке, рабочему кабинету, в биохимическую лабораторию, они подолгу беседовали, спорили, строили предположения и планы, ругались или пили крепкие напитки, особенно после разносов, которые устраивало им какое-нибудь правительство. Ребенка туда не пускали, хоть плач. Папа словно хотел оградить меня от этой работы, пусть она нравилась мне все больше, и на высказанное желание стать доктором, как он, лишь морщился и вздыхал, и улыбался, прижимая меня к себе – и гладил по темным густым волосам.
Но даже не проникая в их покои, в один предельно печальный день своего восьмилетья, я узнал из их разговора, что одним из объектов, над которым ведутся эксперименты, является моя мать.
На мучительные вопросы о том, сможет ли он когда-нибудь оживить маму, папа отвечал молчанием, и лишь однажды сказал: "Мне кажется, никогда. Но, может быть, это можно будет сделать потом, когда я постарею, или после моей смерти... В любом случае, мне все равно, буду ли я рядом с ней – мне достаточно, что она снова будет жива. Соскользнет с этой нитки…"
С этого дня он стал рассказывать мне о матери, много всего, но часто не отвечал на самые простые вопросы и почему-то не сообщал разных подробностей, возможно, считая это или слишком мучительным, или излишним.
Он любил ее больше жизни, хотя и тогда, и даже сейчас я пока еще не понимаю истинного значения этих слов.
Уже став подростком, я понял: отец был странным человеком. Он казался наделенным непонятной способностью предугадывать все мои желания, понимать меня с полуслова, впрочем, не только меня, но и всех остальных, с кем я видел его. Не осознавая этого в раннем детстве, позже я изумлялся, видя, как он живет словно по книге, по дневнику, будто уже зная все наперед – и поражался его мудрости. Он угадывал все мои пристрастья, мой вкус и даже некоторые слова; улыбаясь, дарил по праздникам то, о чем я скрытно мечтал. Мы часто играли в такую игру, и почти всегда он угадывал, что я подумаю или скажу, или что хочу сделать или сказать.
– Почему ты такой умный? – спрашивал я его. – Откуда ты все знаешь?
– Не умный, – отвечал он. – Не все.
– Ты угадываешь? – дергая за палец, требовал я с него.
– Думаю и вспоминаю, – улыбался он, и добавлял, объясняя, – ты очень похож на меня. Мы с тобой, как одно, – а затем привлекал меня к себе и дышал моим дыханием, как, наверное, раньше вдыхал яблочный аромат матери.
Лишь эта фраза, этот жест, и некоторые другие, рассеянные в пустоте совместно прожитых времен, показывали, как беспредельно он обожал меня.
Однажды он подошел ко мне с атласом минералов.
– Это бриллианты, смотри, какие красивые. Очень дорого стоят, поэтому в них удобно вкладывать деньги на будущее. Вот украдут бандиты сто миллионов рублей, чтобы их нести, мешок нужен. А бриллианты легкие и маленькие, их берешь всего горсточку – те же самые сто миллионов. Только чтобы обменять на деньги, нужно хорошенько подумать. Не принесешь же ты бриллианты в магазин… В общем, тут написано про все это, про ювелиров. Почитай. И вот эту кассету посмотри. Интересный фильм, там как раз мошенники драгоценности сбывают.
Он часто так делал – совал мне какие-то книжки или статьи безо всякого объяснения, добавляя – “Пригодится, пригодится тебе, почитай”.
Когда мне исполнилось двенадцать, дверь в комнату на втором этаже оказалась открытой. Как я и думал, это была комната нашей мамы. Не спальня, в которой они спали вдвоем, а комната ее собственных вещей, где она работала и отдыхала. Мама, оказывается, рисовала, и рисунки ее заставили меня плакать от ощущения безвозвратности – строгие и ясные, они остались единственным светом изо всего, который она излучала, доступным для меня.
Медленно, очень осторожно я обошел всю комнату, запоминая каждую вещь, без сомнения, с момента маминой смерти лежавшую неподвижно. Папа не заходил сюда даже чтобы стереть пыль – правда, за десять с половиной лет в доме с кондиционерами в каждой комнате ее накопилось совсем мало.
Не стану описывать, что и как лежало там, хотя каждая вещь вызывала во мне отклик, счастливую улыбку, болезненный спазм – или по рассказам папы, или по собственным мечтам. Запомнилась картина, которую отец показал мне отдельно. По его словам, написанная мамой в детстве: чей-то пустынный двор со старой яблоней в центре, за ней бежевая стена, в которой я угадал стену, виденную мной с детства, только с другой стороны, густые кроны позади нее, и старая скамейка у облупленной желтой двери подъезда
– Где это? – спросил я отца.
Папа как-то странно на меня посмотрел.
– У соседей, – ответил он.
*
Все началось вскоре после моего тринадцатилетия.
Я уже давно исследовал весь город, знал (общаясь поверхностно) многих сверстников и более старших ребят – но не дружил ни с кем из них, не ощущая в этом острой необходимости, абсолютно довольный обществом своего отца, отделенный от мира вместе с ним. Школа не была для меня должной тяжестью, и времени почему-то всегда оставалось так много, что хватало на путешествия по сторонам.
Дом наш примыкал к заводской территории, и предприятие было уже много лет практически заброшено, не превращаясь, однако, в приют для бездомных или бродяг – там что-то было, за чем регулярно, хоть и сквозь пальцы, следила милиция. Рядом с огороженной заводской территорией кренилось к асфальту старое общежитие, в котором раньше, в социалистические времена, формировались прилежные рабочие ячейки, живущие рядом с местом труда. В определенный момент, лет десять назад, его по аварийности расселили, приготовив под снос, но дальше проектов дело не пошло – и теперь за забором возвышался пустынный двор, на который я наконец-то сподобился посмотреть, забравшись наверх и перевесившись через ограду.
С первого взгляда на сухую яблоню и разломанную скамью я узнал его, и по всему телу прошла неудержимая дрожь. Здесь моя мама встречалась с моим отцом. В этом общежитии она жила, и здесь рисовала картину, от высохших красок которой я несколько дней не мог уснуть. Я не решился тогда перелезть в этот мертвый двор: здание, как живое, смотрело на меня провалами темных окон, в которых таилась зловещая темнота. Приглушенно вскрикнув, я скатился вниз, чудом не поломав ног, и изо всей силы бросился прочь.
Отец в тот вечер не вернулся, позвонив и сказав мне, что задержится на симпозиуме, обязанном перерасти в банкет. В конце разговора, перед тем, как положить трубку, он тихо добавил: "будь там осторожнее, младший", словно предчувствовал что-то. Он прежде почти никогда так не говорил.
Ночью, изменившей мой мир, за окном бушевала страшная гроза.
Улыбаюсь, перечитывая: начало, как в сказке. Так оно и было – по крайней мере, для меня. Но поначалу это была страшная сказка, полная тайн.
Молнии сверкали в темноте, разверзая ее, и в сгустках мрака на мгновение казались искрящиеся глаза Тьмы. Чувство глубокого наваждения окутывало меня, как будто воздух вокруг густел и сворачивался упавшими на плечи складками, стены сужались, потолок беззвучно трескался, готовясь упасть, а за спиной вырастало нечто из аморфных теней. В грозе увязли мои глаза, озаренные вспышками заоконных молний, остановилось тело, пронизанное частыми ударами грома, притихло сердце, жмущееся то к боку, то вниз. Чувство чудесного, спаянное со страхом, переполняло меня; от этой грозы била нервная дрожь. Я был мальчишкой, мне исполнилось тринадцать – что вы можете знать о мальчишеском страхе перед Вселенной, бесконечность и отрешенность которой я только начинал осознавать?
Громы и молнии, одиночество и расколотое небо, озаренное от горизонта до горизонта, распластанное давящим сверху непроглядным космическим мраком непредставимых бездн – дрожащая занавеска колыхалась даже здесь, за вибрирующим стеклом в подрагивающей оконной раме скрипящих деревянных планок – тряслась моя душа, в груди и животе зияла тянущая, ноющая пустота, яростно требующая заполнения чем-нибудь – чем-то особым.
Гроза гремела, заставляя меня сжиматься, и когда сверхъестественный ветер распахнул жалобно застонавшее окно, струи ливня обрушились на ковер и на пол с разъяренной жестокостью, я вскрикнул, гулким эхом пробуждая мертвый дом – и что-то глубоко во мне надорвалось. Все эти годы не зная страдания, лишь смутно предчувствуя его, теперь я внезапно, чувством неистолкованным и неподвластным увидел приближение неотвратимой беды – как волчонок чувствует смерть матери и отца во вьюжном холоде бьющейся вкруг логова зимы.
Бросившись к подоконнику, откуда свалился цветной горшок, увернувшись от намокшей занавески, хлестнувшей в лицо, я руками схватил ставни, сводя их в одно – и расширенными глазами увидел, как через бежевую стену ограды к нам в сад лезет кто–то чужой.
В грозовом полусвете была различима хрупкая насквозь промокшая фигурка, и, кажется, на выпирающем узоре переплетенных стальных шпилей пришелец застрял, отчаянно дергаясь, никак не в силах перебраться сюда.
– Эй! – крикнул я громко, в чужом присутствии сразу же потеряв свой страх, становясь уверенным, каким при посторонних всегда был отец. – Э-э-эй!
Чужой вздрогнул, пытаясь поднять голову и взглянуть на второй этаж, чтобы увидеть меня – я встретил глазами запрокинутое белое лицо, черные омуты глаз, залитых ливнем или слезами, но отчего-то увиденных четко, как вблизи. Взгляд застрявшего выражал бессилие.
Махнув рукой, я рванулся вниз, топая по лестнице, как слон, накинул ветровку, бегом набрасывая капюшон, влез в сандалии и с разбегу вляпался в грязь, поскользнувшись в которой, упал. Вскочил, как заведенный, хромая, бросился вперед, словно кто–то гнался и настигал – чувство необыкновенного схватило и повело, небо разверзлось величайшим ливнем, который знавала земля, ливнем, желавшим меня утопить.
Но в двадцать четыре длинных прыжка я достиг подножия стены, клокочущего пузырящейся рекой, и задрал голову, пытаясь разглядеть пленника оград.
Это была девчонка. Свесившись оттуда, одной ногой уже ступившая на бежевый каменный парапет, белой от напряжения рукой ухватившаяся за ажурное плетение, чтобы перенести все тело, она как-то зацепилась, и теперь не могла освободиться, восседая на частоколе, подобно древней наезднице из героических легенд. Волосы тяжелым хвостом прилипли к плечу, намокшая челка скрыла брови, торс облеплен светлой футболкой, джинсовые шорты и резиново-тряпичные кеды, мокрые насквозь – порождение мальчишеского ада с яростью в потемневших глазах. Сверкнули досадой, но еще я увидел в них удивление, неуверенность и испуг.
– Подожди! – крикнул я. – Сейчас! – и полез наверх, все также яростно, словно кто-то до сих пор подгонял. Чуть не свалившись, разодрав руку, поравнялся с ней, уже не стараясь удерживать на голове спадающий капюшон, так же, как и она залитый с ног до головы этим сумасшедшим дождем, я глянул на чужачку, словно время было как раз для знакомства.
– Я зацепилась! – прокричала она сквозь гром, откидывая сползшие волосы назад.
– А!..
– Там! – изгибаясь, указала за спину, куда не могла развернуться. Я передвинулся, задев ее ногу, понял, что отсюда не достать. Она умудрилась зацепиться в двух местах. Чугунным шпилем проткнула штанину коротких шорт у самого бедра, а приподняться для того, чтобы освободиться, ей не давала застрявшая в выкрутасах ажуростроителей ступня.
– Я перелезу!
Она поморщилась, своим бессилием вызвав во мне жалость, но делать было нечего, пришлось ей вплотную прижаться ногой к ограде, пропуская меня на левую сторону. Избегая смотреть на девчонку, я переполз по узкому парапету, едва не обнявшись с ней, и, с облегчением оказавшись слева, перебрался на ту сторону, наклонился, пытаясь освободить ее ногу. Она уже была растерта, на щиколотке кожа покраснела и две маленьких ссадины сочились кровью, бледной в пленке воды. Нужно было повернуть ступню под прямым углом к ограде, но, перекошенная, фактически нанизанная на проткнувший шорты шпиль, она сделать этого не могла. Несколько минут прошли в бесполезной борьбе, заставлявшей ее стиснуть зубы, дернуться от боли несколько раз.
– Не получается! – несчастный и скривленный, как от оскомины, ощущением ее неудобства, заявил я, вызвав новый приступ гнева и ярости в ее несчастных, сверкающих глазах.
Оставался один выход. Приподнять ткань шортов, чтобы освободить ее от шпиля, мне нужно было сантиметров на пять. Ткань тянулась на три с половиной-четыре, и, искуснейшие жрицы самой изощреннейшей в мире любви, вы не можете представить, как изгибалась эта незнакомая девочка, чтобы помочь мальчишке, который сквозь стиснутые зубы боролся за ее свободу с коварством немых вещей.
Наконец бедро было на нужные сантиметры оголено, мелькнула светлая полоска незагорелой кожи, узорчатая белая ткань, и посланница детского ада смогла со стоном выпрямиться.
Взрослые не могут знать и доли того экстаза и упоения, что с этим стоном познал я. Она, бесспорно, была не менее счастлива, и, спустившись быстро, словно кошка, уже ждала меня внизу, запрокинув голову, как недавно запрокидывал ее я.
И почему-то вид ее устремленного к грозовому небу лица, перекошенного прищуром, скомканного дождем, озаренного саднящей болью ступни, показался мне настолько захватывающим и прекрасным, насколько были смутные образы и мечтанья, которых я никогда раньше представить себе не мог. Сердце мое ухнуло в колодец ошеломленного бессилия, который на дне своем содержит сонм сорвавшихся, да так и не вставших на место мужских и мальчишеских сердец из всемирной истории, нога подвернулась и поехала вниз по камням, руки, сведенные судорогой, не успели за что-либо уцепиться – и в результате я стремительно съехал прямо по покрытой мохом стенке, ободрав колени, локти и лицо.
По идее, кончиться это замедленное падение должно было ударом о землю и трещиной в костях, но папа растил здесь, у самой стены, густой декоративный мох. Он смягчил удар, и я отделался острой болью, в которой утонул неловкий вскрик, и саднящими углами рук-ног.
– Больно? – спросила она, уже не обращая никакого внимания на дождь. В глазах ее были жалость и то же переживание чужой боли, что минутами раньше ворочались во мне.
– Ага! – морщась, кивнул я. Потом подумал, что все это ужасно глупо, и сказал, – Пошли! – указывая на дом.
Она побежала по лужам вслед за мной, шлепая как-то неритмично и странно. Только на пороге я заметил, что спасенная в одном кеде, а тот, что был на застрявшей ноге, так и остался где-то в темноте.
– Надо переодеться! – прокричал я, захлопнув дверь, все еще пытаясь быть громче дождя. В тишине прихожей это прозвучало как гром.
Мокрая девочка вздрогнула, поднимая большие темные глаза, держась нерешительно и недоверчиво, смотря то на меня, то на лужу, растекающуюся подо мной, то на такую же, стекающую вкруг ее ступней. Ее трясло от холода, она обхватила себя руками, но никак не могла справиться.
– Надо в горячую ванну! Иначе простудимся, – словно первоклашке, объяснил я ей, скидывая сандалии, носки и рубашку. Хотел снять и джинсы, но вовремя спохватился, кивнул в сторону коридора и пошел туда, начиная краснеть. Она двинулась вслед за мной.
– Туда, – сказал я, указывая на дверь, включая свет, уже трясясь от пробирающего холода, который осознал лишь теперь.
Девчонка по-прежнему смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно увидев привидение, и, кажется, совсем не слышала. Я замер с раскрытым ртом, не зная, как себя вести.
– Нужно под горячий душ... понимаешь?
Глаза ее раскрылись еще шире, выражая такое удивление, какого я в жизни своей ни у кого не видал. Я сказал бы, глаза ее стали, как плошки у удивленной кошки. Она смотрела то на облицованную плиткой ванную комнату, блестящую сталью, мерцающую плафонами, матовым хромом, мягкими линиями пластика, то на меня, и глаза ее темнели все больше.
Только спустя мгновения до меня дошла причина недоумения, царившего в карих омутах ее души. В обычных домах нет двух ванных комнат, где можно купаться независимо друг от друга.
– Я буду здесь, – неловко объяснили скомканные слова, в то время как руки рывком открыли другую мутно-стеклянную дверь. – Если что-то надо, можешь позвать, – и захлопнул дверь за собой быстрее, чем увидел ее изменившиеся глаза.
Некоторое время горячее блаженство тугими струями снимало холод, пробравший меня до костей, а взбитая белая пена лезла в уши, нос и глаза. Потом все закончилось и, возбужденный случившимся, лихорадимый тем, что будет дальше, начнется прямо сейчас, я прислушался к происходящему за перегородкой, в моей ванной комнате, теперь ставшей таинственной и чужой, вмещающей обнаженную тайну, которую вот уже несколько месяцев я пытался почувствовать и понять.
Там шумела вода. Гостья осторожно поливалась из душа, фыркая, как тюлень, и, верно, смывая с волос мой шампунь. Я расчесывал короткие волосы папиной деревянной, с частыми зубьями, стоя напротив его зеркала в полный рост, у полки с его одеждой и его дорогой косметикой, раздумывая, одеться ли сейчас, попросить тюлениху выдать мне майку, носки и трусы или голым отправиться в комнату, где все это так же было... Таким запомнилось ощущение первого вмешательства девочки в мою жизнь: причиняющего неудобство, но смутно притягательного. Победило стремление к простоте: надев папин махровый халат, я важно прошествовал в комнату, где, переодевшись, снова почувствовал себя собой.
Минут пять я ходил под дверью кругами. Затем пересилил себя, и спросил:
– Ты как?
– Да, – ответили из-за стенки после паузы. – Хорошо.
Голос стал спокойнее и теплее. Не столь пронзительно-грудной, как там, на ограде. Более расслабленный, мягкий.
– У меня есть футболка и шорты, – сказал я, держа в руках и то, и другое, а так же носки. – Я положу у дверей.
На другом конце провода повисла пауза. Даже вода стала течь тише. Наконец, фыркнув, как недоумевающий, досадливый тюлененок, девочка сказала:
– Да. Хорошо.
Но сделать я ничего не успел. После паузы дверь немного подергалась и отъехала в сторону. Спасенная стояла, как была, одетая в свои мокрые вещи, и моргала, подобно мне, не зная, что сказать. Я протянул ей одежду и, недолго думая, отвернулся. Дверь она все же закрыла, и там зашуршала сначала полотенцем, потом остальным.
– Как тебя зовут? – раздался ее голос, уже чуть более звонкий.
– Сережа, – ответил я. Кашлянул, раздумывая, и все же добавил, – Сергей Сергеевич Николаев.
– Спасибо тебе, Сергей Сергеевич Николаев, – сказала она с чувством. – Ты меня вообще-то спас.
– От кого? – не зная, что еще спросить, спросил я.
– Ну-у... от грозы, – она неожиданно фыркнула снова. – Из плена.
– Тебя как звать?
– Света. Светлана Александровна Воробьева.
– А-а.
Дверь открылась. Мокрая ткань уже не облепляла ей спину и грудь, а значит, смотреть было можно спокойно. Шорты, как и футболка, топорщились, немного широковатые, и вообще представляющие собой типичный гавайский стиль – в этом одеянии ее запечатленная моими глазами стройность слегка смазывалась, и тонкие руки-ноги торчали, как кошачьи лапки из дедморозовых валенок. Расчесанные волосы она тут же завела за уши, открывая чистое, светлое лицо, раскрапленное угасающими веснушками – была середина сентября. Живые глаза ее уже исследовали меня и окружающее пространство, а влажные розовые губы за несколько секунд пережили гамму неуловимых движений, складываясь то в едва заметную, чуть растерянную улыбку, то в озадаченное непонимание, то в нескрываемое восхищение царящим здесь насыщенным комфортом.
– Слушай... Можно я... – она смутилась, сжимая в руках свои вещи. – Их надо посушить.
Помимо всего прочего, у нас была машина для быстрой просушки стираного белья, пользоваться которой я конечно умел. Многочисленные горничные, нанятые отцом, в служебном рвении относились ко мне с трепетом, постоянно таская по дому. Священнодействия мытья посуды, уборки комнат, стирания, сушки и глажения белья запечатлелись во мне с раннего детства, равно как и все эти красотки, с которыми невозмутимо общался отец, и которые изредка оставались у нас ночевать.
– Давай, – кивнул я, и, приняв из ее рук мокрую ношу, поочередно растягивая вещи на каждой из складных рам, опустил крышку, включая поддув.
– Пошли отсюда. Как высушит, выключится сама.
– Сережа, – с трудом оторвавшись, как-то странно сказала она, – а мне можно посмотреть ваш дом?..
Папа многое вложил в наши стены. Но только теперь, глядя на ее постоянно расширенные глаза, робкие руки, страшащиеся взять что-нибудь, что ей то и дело хотелось бы пощупать или рассмотреть, я понял, в насколько благоустроенном замкнутом мирке мы живем. От ее звонких, взволнованно-кратких вопросов и фраз, ее интереса и возбуждения дом наполнялся смыслом, оживал.
Вспомнив о вежливости, я предложил гостье чай, все еще не решаясь спросить, какого рожна ей понадобилось лезть через нашу стену к нам во двор. На изобилие печений и конфет она смотрела с недоверием, стараясь сверх необходимого не брать. Я подумал, что жизнь там, за стеной, в полуразрушенном общежитии навряд ли была богатой, и внутренне понял ее осторожность.
– Хочешь знать, зачем я лезла через забор? – внезапно сказала она, поднимая глаза поверх блестящей золотым обводом чашки. – Хочешь?
Я кивнул.
– Всегда хотела посмотреть, кто здесь живет. Сквозь деревья ничего не видно. В детстве думала, здесь живет принц. Ну раньше. Давно.
Я молчал, не желая говорить. Чувствуя, что скажу не то.
– Знаешь… – она помедлила, глядя куда-то в стену, рассеянно глядя пальцем фарфор, – у вас такой замечательный дом… Богатый, но… не бездарный. Я всегда… мечтала о таком.
Улыбка, медленная, осветила ее и без того озаренное внутренним спокойствием лицо. Я не двигался, и, кажется, не дышал. Больше всего в этот момент я боялся двух вещей – своего голоса, который неотвратимо предаст, и того, что все это – сон.
– Как зовут твою маму? – спросила она тихо, снова пристально глядя на меня.
Мне совсем не хотелось говорить. Я открыл рот и хрипло прочистил горло.
– Как тебя. Светой.
Почему-то мне не хотелось говорить этой девочке, что мы с нею, возможно, двоюродные или троюродные брат и сестра. Что мама моя, скорее всего, приходится ей тетей, и что выросла она в том же самом дворе, рисуя картины детства, подобные картинам, в которых моя гостья жила каждодневно.
Я сказал еще что-то, ничего не сообщая про отца и мать, в ответ на вопрос о профессии безучастно бросив: “Художница”. Света заулыбалась.
– Мне нужно идти, – сказала она, как только гроза стала стихать.
Я пожал плечами, вставая, и отправился провожать ее к переодеванию, одновременно как хозяин и как паж. Дверь, капризная, скрипнула, холодный ветер мазнул меня по лицу, чистые капли скользнули по щекам. Тонкий силуэт быстро растаял в темноте, затем мелькнув сквозь черные кроны шумящих деревьев
Я только нескончаемо видел ее лицо, когда перед уходом она неуверенно спросила меня: “Можно прийти еще?..”, и даже не помнил, как молча кивнул.
Дом все еще отражал дробное эхо легких шагов, и голос Светы удивительным образом застыл на всякой вещи, к которой прикасалась ее тонкая рука. Впервые на моей памяти он так ожил – и впервые мне показалось, что оживаю я.
Уснул я сразу же, будто провалившись в бездонную темноту – а утром, по привычке встав с восходом, я уже знал, что люблю ее.
Мне не хватало ее каждой клеточкой тела, каждым движением мысли, каждой каплей души. Это не было больно, боли я еще не знал; было странное тянущее чувство, пустота в груди, нытье внизу живота, сплетенное с тягучей сладостью и необъяснимой легкостью, щекочущей с ног до головы.
Речи бессловны, слова бессильны, мне не удастся заставить вас поверить, но все же, в свои тринадцать я чувствовал, что смысл жизни обретен. И странная, непостижимая уверенность в том, что она почувствует то же самое, не оставляла меня.
Папа, мой молчаливый непредсказуемый папа уже был там – в своем чуть мятом костюме темно-серого цвета, с опустошенным стаканом и оберткой от таблетки в руках.
– Похмелье, – небрежно бросил он, откидывая подушку в сторону, вставая с локтя и жестом приглашая меня. – Сынок, никогда не пей. Даже если заставляют.
– Даже если начальство? – улыбаясь, спросил я.
– Проклятые стервы, – усмехнулся он. – Нельзя позволять им верить в твое согласие. Ты никогда ни с кем не должен быть согласен.
– Папа, ты ведь совсем не пьяный.
– Нет, сынок.
– Почему ты никогда не пьянеешь?
Он не задумался.
– Пьянеют, потому что уходят. Мне некуда уходить – я… на нити.
Я давно уже понял, что не думать о маме он просто не мог. Она была для него как воздух. Он с этим смирился, и, кажется, уже почти не страдал – или боль стала слишком привычна.
– У меня будет так же?
Он помолчал, пожевал губами.
– Очевидно, у тебя всегда будет так же, как у меня, все-все.
Он никогда мне не врал.
Лучи восходящего солнца, истаивающие розовым, уже почти что желтые, освещали его покрывающееся свежей щетиной лицо. Он казался задумчиво-отрешенным, словно памятник в сквере, свободный от всех проблем, не обращающий внимания на голубей.
– Пап, я влюбился.
Он растянулся на полу, раскидывая руки, отодвигаясь и одновременно становясь ближе во сто крат. Лицо его трещиной расколола улыбка, выразительная и глубокая.
– Влюбился, – негромко повторил он, и щеки его горели, как от жары.
– В девочку из соседнего двора, папа. Откуда была наша мама. Я думал, там давно уже никто не живет. Ее зовут…
– Света?
– Как ты узнал? – спросил я, не слишком удивляясь, заранее зная ответ на вопрос.
– Как обычно, – не пожимая плечами, ответил он, кивая потолку. – Мы же с тобой одно, – и снова улыбнулся. – Ты не мог влюбиться не в Свету.
Готическая семейная тайна плеснула дымом в лицо.
– Она моя двоюродная сестра? – с почти сериальным надрывом спросил я, предчувствуя самое худшее.
– Нет, не сестра, – лениво ответил папа. – Она тебе более близкая родственница. Ты уверен, что любишь ее?
– Почему нет? – от этого вопроса я дернулся, как от шлепка.
– Что ты чувствуешь?
– Не знаю, пап, – ответил я неуверенно. – Все так… насквозь! Мир вертится, я не успеваю. Вокруг столько счастья. Папа, скажи, это вправду любовь?
– Не знаю, – внезапно довольный ответил он. В первый раз за всю жизнь говоря эти два простых и совершенно, совершенно диких слова! – Любовь не бывает одинакова. Тебе всего тринадцать лет, – на этот раз, мне показалось, в тоне его мелькнула далекая тоска. – Трудно любить в тринадцать, ты даже не понимаешь, что с этим делать, и как.
– Как? Что?
– Возьми ее за руку, посмотри в глаза. В конце концов, никто не ждет от вас поцелуев сейчас, или чего-то большего.
Он угадал мои мысли, снова. Я открыл рот, закрыл его, затем снова открыл, но главный вопрос задать не успел. Он перевернулся на живот и размеренно заговорил, подперев щеки руками, рассеянно взирая на восход.
– Ты должен понять, что все это значит – для мира, для нее и для тебя. Для чего это, к чему ведет. Какой будет свадьба, сколько будет детей. Каким окажется ваш дом, куда вы поедете отдыхать, что сможете делать вместе десять, лет пятнадцать спустя. Как заживете в старости, – он перевел дух, но, не утихая, продолжал, вводя меня в оцепенение, бросая в дрожь неудержимой истинностью каждого из сказанных слов, тем познанием, которое я слепым щенёнком искал. Раскрывая передо мной опыт, который я сам бы накапливал еще лет пятьсот, высказывая просто и ясно, как будто отсчитывая сдачу продавцу. – Ты должен стать ее водителем, и вести ее туда, куда она сама побоится идти. Должен суметь стать ведомым, чтобы отправиться вслед за ней, куда ей захочется тебя повести. Должен научиться завоевывать и уступать, владеть и подчиняться, творить и… – он внезапно споткнулся, словно не находя нужной рифмы, нужного слова, затем рассмеялся, сонно и устало, – и убирать мусор. Да… мусора всегда будет много.
– Папа, – спросил я в полном молчании, разлепляя сухие губы и сжимая его руку своей, – что все это значит?..
– Расскажи ей все, и спроси ее. Послушай, что она скажет. Просто действуй и смотри. Все разрешится само… Если это любовь.
– Так что же мне делать? Как узнать?!..
– Заведи дневник, – без паузы посоветовал он.
*
Жизнь моя понеслась свежим ветром, буланым конем, скачущим по бескрайним, золотистым полям, напоенным ароматами расцветающих трав. Счастье не до конца осознанной любви пронизывало каждый шаг, и, не встречаясь с девочкой ни разу, я две недели видел и слышал ее каждый миг.
Дневник мой венчали угловатые, обрывочные фразы, вроде “Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее”, и по большому счету я не знал, о чем писать. Фантазии сменялись четким изложением действительной непритязательности, галопом неслись мелкие события, среди которых идеи и мысли путались, возникая друг из друга и не особенно заботя автора – просто ложась на бумагу уроком для будущих поколений.
Потом наступило воскресное утро, которым мы встретились во второй раз.
Уже за неделю, со второго дня после знакомства я весь извелся.
– Пап, я хочу к ней пойти.
– Сегодня? – он достал из кармана блокнотик, сверился с ежедневником, с каким-то крошечным графиком, вклеенным в самый конец, и, покачав головой отрицательно, ответил:
– Нет, сегодня не получится. – А затем обыденным тоном сказал фразу, от которой волосы у меня едва не встали дыбом. – Наш дом окружен невидимом силовым полем, сегодня стагнация, и выйти за пределы зоны значит… риск.
– Какой зоны? – медленно, внятно спросил я.
Папа не мог мне врать. Это было нашим законом. Но сейчас, я был уверен, он хотел бы ответить неправдой, или хотя бы смолчать.
– Одним словом, – поморщившись, сказал он, – это можно назвать аномальной зоной четырехмерности. Граница подвижна, обладает нестабильными флуктуациями, но общий график имеется, мы с Евгением Палычем все рассчитали еще лет восемь назад.
– Мы живем на какой-то аномальной зоне, и ты мне ни разу ничего не сказал? – уже не помню, когда в последний раз я бывал так изумлен.
– Ты еще очень многого не знаешь, Сережа, – пожал плечами отец, как будто не обсуждалось ничего особенно важного. – Я веду серьезную научную работу. Между прочим, засекреченную. Как-нибудь во всем разберешься, пока еще рано... Через шесть дней открывается устойчивый канал, и тебе ничего не сможет помешать. Жди. Сегодня все равно ничего не получится.
Секунду я соображал. Затем, принимая сказанное на веру, просто спросил:
– А если она захочет прийти сюда?
– Она не сможет, – папа помотал головой. – Ее способности сильные, но все время угасают. Лет с шестнадцати она вообще не сможет переходить границы поля. Просто перестанет замечать его.
– Что все это значит? – кажется, отныне это мой любимый вопрос.
– Значит, что она всю неделю может пытаться встретиться с тобой, но не сможет перелезть через забор, – по-философски меланхолично ответил отец, вставая и собираясь уезжать.
Мучительно дождавшись воскресенья, я в десять часов рванулся к ограде, приставил лестницу и перелез через нее. Странно, быть может, такова сила внушения, но в этот раз нечто невидимое и упругое обволокло меня на самом верху – пропустило, но обдало холодом и тошнотой. В следующую секунду я позабыл об этом.
Она летала посередине двора на скрипящих качелях, крепленых к старой яблоне, и бежевая юбка плескалась по ветру, волосы взмывали и опадали в такт полетам вниз-вверх. Щекой прижавшись к толстой веревке, крепко держась обеими руками, прикрыв глаза, она казалась устремленной куда-то очень далеко. И горестной, и печальной. И думающей обо мне.
– Света!
Ритмичность маятника сменилась дернувшим веревки сбоем, перекрутившим качели, завертевшим их вкруг. Глаза ее расширились, ноги разошлись, сверкая икрами, сандалии опустились, взметнув дворовую пыль. Я уже соскочил с забора и медленно шел к ней, любуясь, как трепещет по ветру ее подол платья и ласкается, касаясь шеи, бледно-зеленый бант.
– Как твои дела?
– Как твои дела? – спросили мы одновременно, я останавливаясь, она – соскакивая и выправляя складки.
– Хорошо.
– Нормально.
Нормально были у нее, и значило это, что все вовсе не нормально.
– Почему ты не приходила в гости? – спросил я как можно спокойнее, желая все сразу же ей рассказать, но твердо зная, что нельзя.
Она покраснела. Кожа ее была очень светлой, любое волнение отливало возбужденным пурпуром. Мгновение она размышляла, как сказать, взгляды наши встретились, и, желавшая соврать, Света ответила правду.
– Я пыталась залезть, но никак не могла. Здесь стена ровнее, зацепиться не за что. Все время соскальзываешь. Не знаю, как у меня тогда получилось… Наверное, повезло.
Ей было стыдно. Она подняла глаза и, широко распахнув их, спросила невинно:
– А почему… не приходил ты?
– Я тоже не мог. Уроки, – прозвучало слегка неубедительно; я кашлянул.
Она кивнула, пальцем теребя свой соломенный хвост, вся освещенная солнцем, словно плывущая в облаке света. Мне захотелось коснуться ее волос.
– Ты здесь живешь?
– Вообще-то нет. Раньше жила, в детстве. Теперь приехала обратно, только не знаю, мы здесь останемся или нет. Мама решает.
Мы говорили о ее семье, и странным было чувство изначального отношения к незнакомым людям, как к будущим родственникам: я собирался жениться на ней. Несильно раскачивая качели, касаясь ее руки своей рукой, я всякий раз подавлял желание коснуться ее русой макушки или узкой спины. Не оборачиваясь, она спросила, что я люблю делать, я ответил, что читать и смотреть на восход и закат, она удивленно улыбнулась, сказала, что тоже хочет, но ведь это так рано, я, внезапно решаясь, пригласил ее остаться у нас, пообещав, что разбужу. Она зарделась, ответила: мама не пустит, но спасибо; тут мне показалось, что рука ее теребит волосы слишком настойчиво и нервно, в горле у меня давно уже пересохло, пальцы, оказывается, бог весть сколько уже были сжаты в кулак, она отвлеклась, а потому, когда я протянул руку, чтобы очень кратко погладить ее висок, не сразу замерла, как испуганный зверек с колотящимся сердцем, но когда замерла, я почему-то не смог отнять руку от нее, она склонила голову на бок, будто пытаясь четче почувствовать жар моих пальцев, глаза ее вспыхнули, в губах скользила незаметная улыбка, угасающе-расцветающая каждый миг; она прошептала, растерянно и сбито: “такой горячий”, потершись о мою руку щекой – счастье вскипело и перекатилось из сердца в ослабнувшие руки и глаза, потемневшие, на миг словно укрытые чернотой, в груди все пылало, выгорая до пустоты, и что-то глубокое изнутри толкнуло меня к ней, заставляя наклониться и поцеловать ее, куда-нибудь, все равно.
Я ткнулся губами в бровь, она вскинула удивленное лицо, наши губы встретились, мир на мгновение пропал. Очнувшись, я ощутил, что держу рукой ее талию и бок, что она уже почти стоит, и что ее тонкие руки лежат у меня на плечах.
– О-о-о-о-ох, – выдохнул я, и она выдохнула одновременно со мной.
Пару секунд мы прерывисто дышали, не в силах выправить дыхание, но тела наши сближались уже самостоятельно, так что полминуты спустя мы были сжаты друг другом, как сгорающие от жажды, нашедшие единственный источник в нескончаемой пустыне. Если в этот момент через какое-нибудь из общежитских окон смотрела ее мама или сосед, нам бы плохо пришлось.
Сзади кто-то громко кашлянул.
Света рванулась, освобождаясь от моих рук, повернулась с широко распахнутыми глазами, в которых мелькнул яркий ужас, и увидела моего отца. Я обернулся, непроизвольно закрывая рукой губы, все еще чувствующие сладость ее губ.
Он стоял в пяти широких шагах от нас. Замерший, сложив руки на груди. Взгляд его был пронзительным и спокойным, не знаю, как можно такое сочетать.
Молчание длилось секунду, в течение которой Света боролась с инстинктом убежать, я осознавал изменение окружающей реальности, а папа фиксировал взглядом каждую деталь.
– Привет, пап, – хрипло сказал я. Он кивнул.
– Это Света, – она взглянула на него из-под полуопущенных ресниц, и внезапно начала наливаться алым соком стеснения, словно чего-то испугавшись глубоко внутри. Он снова кивнул, и она тихонько, сипловато выдохнула:
– Здравствуйте…
– Нам надо идти, Сережа, – он говорил, не сводя с нее глаз, и, кажется, сам не слышал своих слов. – Появились препятствия. Я тебе все объясню, но у нас нет времени.
– А-а, – словно во сне кивнул я, – пойдем.
Он повернулся, немного неровно, неуклюже, двигаясь так, как не двигался… не двигался никогда – мой папа, уверенный, насмешливый, циничный и сильный, он словно не желал отсюда уходить, покидать двор своей юности, где росла его светловолосая принцесса, так похожая… так похожая… сердце мое дрогнуло, туман в глазах выветрился мгновенно и до конца, все тело налилось холодящим свинцом.
– Пойдем, – хрипло бросил я, рванувшись к нему, хватая его за руку.
– Света, – сказал он, оборачиваясь, щурясь против солнца, голосом абсолютно спокойным, – я вижу, вы дружите с моим сыном. Приходите к нам в гости, если хотите. Сережа за вами зайдет.
– Да… Ладно, – ответила она.
*
– Поле становится нестабильным, – поеживаясь, бросил папа, как только мы перелезли через стену и оказались внизу. – Начинаются бессистемные стягивания.
– Что это значит? – возопил я. – Оно… рассыпается?
– Хуже. Оно начинает скручиваться. Скоро схлопнется в ничто.
– Исчезнет?
– Да.
– Что же в этом плохого?! – меня передернуло, как только я представил себе Свету, карабкающуюся по каменной стене вверх, и бессильно замирающую внизу, а перед ней – невидимое пульсирующее полотно, от которого веет нечеловеческим равнодушием, холодной насмешкой.
– Ничего, если не считать того, что после исчезновения поля мы оба кое-что потеряем безвозвратно.
Что-то болезненно сжалось у меня в груди, и гипотеза, до того бывшая неоформленно-туманной, четко высветилась внутри. Сонм неточностей, странностей, деталей, преследовавших меня всю жизнь, все непонятое, обрушившееся на меня минуты назад, теперь становилось обоснованным и ясным.
– Папа, – сказал я, уже когда мы входили в гостинную и он снимал пиджак, оставаясь в темно-синей рубашке, закатывал рукава и торопливо спускался в подвал, впервые не останавливая идущего вслед за собой меня, – твои эксперименты с генами как-то связаны с этим полем. Официально у вас ничего не получается, но секретная часть вашей работы зависит от этого поля, и там есть настоящий успех.
Он, не оборачиваясь, усмехнулся, открывая железную дверь, быстрой дробью набирая код и сообщая автоматике слуховой пароль. Дверь с чмоканьем и шипеньем поехала в сторону, нас обдало теплым воздухом, папа вошел в лабораторию, махнув мне рукой.
Центральные мониторы сразу же вспыхнули, показывая различные картины: какие-то пробирочные клетки, неторопливо множащиеся в штаммах где-то микроскопически далеко, и четкие, трехмерные схемы нашего дома, пространства вокруг, старого заводского двора – и прозрачной клубящейся субстанции, окружающей нас.
Еще неделю назад я бы душу отдал ради того, чтобы осмотреть тут все, чтобы родиться заново и жить тут с вечера до утра, до самого конца – но теперь в голове моей была жажда узнать правду, и я продолжал:
– Ты сумел использовать это поле, не знаю, как, но оно тебе и твоим генам помогло, – голос мой вырос, стал пронзительным и неудержимым. – И теперь там… растет эта девочка, эта Света – наша мама!.. – я задохнулся и замолчал.
Отец стоял неподвижно, сжав руками взятый сор столика вытянутый черный пульт. Он не мог сказать мне неправды. А потому ему очень не хотелось отвечать.
– Знаешь, – негромким расслабленным голосом заметил он, поворачиваясь, быстро отдавая какие-то команды на пульте управления комплексом, – так трудно жить, если ты минутная стрелка. Как будто жизнь известна заранее, словно прочитанная книга, как будто ходишь по одному и тому же пути. Можешь себе представить ожидание того, что неминуемо произойдет, каждый день, каждый час?.. Зачем тебе знать все это, сынок. Я бы не стал тебе отвечать. – Лицо его было мрачноватым, но в целом в норме, будто я только что не сказал нечто потрясающее, абсолютное, после чего жизнь меняется безвозвратно. В моем меняющемся сознании он походил на неуклюжего гиганта, взирающего на крошечные скалы, разбросанные собственной рукой, на крошечные реки и лилипутские моря, в которых плавали бациллы-киты. Все это утомляло его, как древнегреческого титана утомляла смертная суета. Внезапно, еще толком не зная величины его открытий, я понял: он был Прометем, принесшим людям огонь, и не хотевшим из-за этого страдать. Но было уже поздно.
– Ты только скажи мне, папа, – попросил я, снова остро, почти с болью чувствуя нечто недосягаемое в нем, таком близком и настолько непознанном мной до сих пор, – она действительно наша мама? Это на самом деле… ее клон?
– Сережа, – ответил он после паузы, пристально глядя мне в глаза, – эта девочка – для тебя. Судьба посылает ее тебе в руки, ты уже взял ее. И хотя она будет любить нас обоих, останешься с нею ты.
– Откуда ты знаешь? – прошептал я, зачарованный, веря ему полностью, до конца, как в сказочные шесть или восемь лет.
– Она такая красивая, – внезапно запрокинув голову, странно рассмеявшись, сказал он. – Я уж начал забывать, как она выглядит.
Я узнал этот смех: в нем была давным-давно не прорезавшаяся наружу вечная папина боль. Подойдя к нему и прижавшись к его груди горящей щекой, я почувствовал, как тяжелая рука невесомо гладит мои черные волосы.
– Пап, я посижу здесь с тобой?
– Принеси чаю, – ответил он.
*
На третий день непрекращающихся исследований, когда все гены оказались совершенно заброшены, а дом наш превратился в гостиницу для ученых, правительственных секретных агентов и просто боевиков военного спецназа, когда количество защитной, тревожной, научной и энергетической аппаратуры достигло критического предела, а академические совещания проводились с периодичностью уже в три-четыре часа, было точно установлено: поле смещается от нашего дома, в центре которого в течении тридцати лет была стабильная воронка четырехмерности, куда-то в сторону, совершая серию пульсирующих движений, сжимаясь и расходясь в стороны, теряя очертания, и, совершенно очевидно, схлопываясь навек.
Сделать с этим ничего не было возможно, поэтому в задачу отца и его людей входило вынесение как можно большего количества информации, и все выбивались из сил. Споры проходили в обстановке, приближенной к боевой, хотя не агрессия была этим мерилом, а насыщенность выпадов-атак, направленных против неизвестности и незнания в маневре, называемом “перманентный мозговой штурм”.
Близко к рассвету третьих суток папа подошел ко мне, дремлющему в кресле напротив рябящего телевизора, положил руку на плечо и сказал негромко, так, чтобы не слышал никто больше:
– Все заканчивается. Поле расширяет пульсацию с геометрической прогрессии, и завтра утром сместится очень далеко отсюда, примерно на четыреста километров на юг. Группу перебросят туда, ты останешься здесь практически один, – он понизил тон, сжал мое плечо, указывая, что сообщает нечто крайне важное:
– Никто из них не знает, что ровно в полночь следующих суток центр по параболе вернется сюда, и будет последняя судорога. Здесь почти никого не будет, никто не сможет тебе помешать. Возьмешь в моей комнате дорожную сумку, там все подготовлено. Где-то без пятнадцати двенадцать уже будь у стены. Без одной минуты – лезь.
Что-то вздрогнуло во мне, перевернулось, оцепенение сошло.
“Что все это значит?” – хотел спросить я, но вместо этого автоматически вылетело:
– Мы больше не увидимся?!.. Мой сын не увидит своего дедушку?!..
Он усмехнулся, не собираясь отвечать. Боль его куда-то полностью исчезла, сделав его другим человеком, совершенно незнакомым, но еще более родным. Ему все это было снисходительно-забавно. Он-то ведь знал все наперед.
– Она приходила вчера, пока ты спал. Смогла перейти поле в момент сжатия, – я вздернул голову и распахнутыми глазами смотрел на него.
– Мы поговорили с ней на кухне. Сложнее всего было сделать так, чтобы они все не поняли, откуда она пришла.
Мне было уже плевать, откуда.
– Что она сказала?
Папа помолчал, улыбаясь. За словами, которые он должен был сказать, стояла вся его жизнь. Сеть невидимых морщинок пронизала его лицо. Ему было сорок два года, на тридцать долгих лет больше, чем мне.
– Она не смогла сдержаться. Сказала, что, мы с тобой совсем необыкновенные. Что, кажется, влюбилась в нас.
Я не сдержал судорожный вздох, в котором смешались удивление, обида и боль. Не ревность, я слишком любил его, чтобы делить с ним даже ее – но что-то очень глубинное, только наше.
– Я ее обнял и поцеловал все-таки, – заметил отец, гладя меня по голове. – Сказал, что такая любовь будет вечной. Это было лучшей наградой за все.
– Сергей Сергеевич, пора! – крикнули сверху, взволнованно и торопливо. – Оно начинает сбиваться!
Тихий ответ отца потонул в шуршании надеваемого пиджака, в нарастающем шелесте крутящихся вертолетных лопастей. Задержавшись у выхода из дома, куда я добежал вместе с ним, пропуская вперед суетливо пакующих багаж людей, отец остановился в проеме, освещаемый бледнеющей луной. Подобный титану или божеству, оставленному среди ни о чем не подозревающих людей.
– Давай, сынок, – совершенно нормально сказал он, подмигивая и кивая. – Вспоминай меня.
И добавил почти весело:
– Еще позвоню.
*
Дом опустел, академики, строгие секретарши и военные улетучились без следа. Осталось два лаборанта и четверо человек охраны, кроме теоретических террористов на всякий случай прячущиеся и от нас. Доступ в подвал был мне воспрещен, да и вообще меня никуда из дома не выпускали, так что о школе пришлось забыть.
До наступления полуночи оставалось восемь часов.
Я все время думал о Свете, слоняясь по дому и не зная, что предпринять.
Девочка-мама, вечный образ, освещавший мое детство и изменивший мою жизнь. Выросшее из клеток погибшей матери юное и хрупкое существо, покорно генной памяти всем сердцем любящее меня и моего отца – минутами мне казалось, от этой безысходной жестокости, которая была так прекрасна, я схожу с ума. Больше всего хотелось встретить ее и обнять, стоя молча, прижавшись друг к другу, раскачиваясь, как качаются деревья на ветру. Жить без нее, не дышать ей я уже не мог.
Я впервые узнал боль разлуки и страха; что все закончится, поле погибнет – и тогда в клетках моей девочки начнется какой-нибудь страшный генный распад – она ведь была связана с этим полем, все было связано с этим полем, хоть я и не знал, как.
– Сереж, есть будешь? – спрашивала лаборант Оля, наконец-то покидая гостевую комнату, где беспрестанно работала вместе с долговязым лаборантом Колей. Довольная и потягивающаяся, в ответ на мой кивок шла разогревать какой-нибудь роскошный миноборонский полуфабрикат, которыми наш дом все еще был забит.
– Сереж, можно видик посмотреть?
– Сереж, а как это включать?
Я объяснял, сердцем будучи уже не здесь.
В собранной папой сумке-ранце была кроме одежды поразившая меня коробка: с тремя бархатными кошелечками, каждый из которых был полон ограненных сверкающих бриллиантов. Там же была пачка американских долларов и конверт с шестнадцатью различными документами. В боковом кармане лежало запечатанное письмо, на котором чернело: “Открыть там”. Никакого удивления. Гипотеза оправдывалась шаг за шагом, мне оставалось только ждать и в нужный момент действовать без промедлений.
Где там, и куда вообще будет мое путешествие, я не спрашивал. Мне хватало подсердечных фантазий о волшебной стране, где мы со Светой вечно будем вдвоем. Я только не понимал, как папа умудрился ее для нас создать – хотя отчетливо видел теперь, что он стремился к этому всю свою жизнь.
За полчаса до полуночи, когда весь дом словно вымер, я, сидящий на отцовской кровати с тянущей пустотой ожидания в груди, с его крупными, очень дорогими часами на руке, внезапно увидел коричневый корешок моей книги-дневника, торчащий из-под его аккуратно сложенных бумаг.
Часом назад я положил дневник в сумку к остальным дорогим мне вещам. Удивленно привстав, подумав, что у папы такой же, я потянул его на себя, свалил пару журналов и стопку бумаг, раскрыл потертый и замасленный переплет.
“Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее” – было написано там. Дальше шли страницы и страницы исписанные твердым, взрослеющим почерком. Через некоторое время со схемами, и надписями на латинском, с выводами и формулами, но сердце мое уже жило отдельно от рук, а разум пытался вместить и осознать понятое лишь сейчас.
Назвать апельсин сыном дерева, а дерево отцом апельсина – есть ли в этом смысл?.. А если апельсин прорастет в точно такое же дерево?.. В то же самое дерево?.. Если минутная стрелка дойдет до той же отметки, где уже была – когда-то была... где-то была?.. Если змея изогнется и укусит свой хвост?.. Как тогда называть эту стрелку? Чем, кроме времени, она отличается от той?..
Телефон зазвонил, как сумасшедший, как всплеснувшееся безумие. Я взял трубку, падая в темноту, наваливающуюся со всех сторон.
– Здравствуй, сынок, – хрипловато, но, в общем, совершенно обычно сказал отец. – Ты уже все понял насчет этих бусин и нитки, так что дам тебе только один совет… Что бы ты не чувствовал, чего бы не ждал, как бы четко, от начала и до конца не видел всю предстоящую тебе жизнь, с каким бы страхом не ждал ее смерти, не тревожься. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. Но так надо, чтобы ты смог и без нее жить и быть счастливым. Сумей это, и ты покроешь весь долг перед своим родителем… перед дедушкой, которого никогда не увидит твой сын.
Трубка скрипнула, помехи от сотового шевельнулись и угасли. Кто-то что-то возбужденно на заднем фоне кричал. Кажется, они искали пропавшее поле, сейчас метнувшееся сюда. Я вздрогнул, почувствовав его приход.
– Пока сынок, – сказал папа. – Я очень люблю тебя. Прощай.
– Пока, папа, – вымолвил я с трудом, и сердце взметнулось, осознавая эту потерю его навсегда, и встречу с собой. – Люблю тебя, папа! Прощай!..
Луна светила безмолвно, ветер притаился в кронах и кустах, ожидая чьей-нибудь трагической смерти, чтоб обездоленно взвыть во всю мощь. Я влез на стену, чувствуя пульсацию поля. Оно было здесь, дышащее, нечеловечески насмешливое, холодное. Я чувствовал его.
– Эй, младший, – окрикнул невесть откуда взявшийся спецназовец, возникший из-за дерева, словно тень, – ты куда?
– Гулять я. К подружке во двор. Задрало уже тут сидеть.
– Ладно, иди, – подумав, разрешил он. – Но возвращайся быстрее. А то хулиганы какие-нибудь. Отвечай потом перед Сергей Сергеичем, он же убьет.
Я кивнул. Поле вздулось, напряглось, пробегая судорожными бесцветными волнами, обволокло меня с ног до головы, пронизало тело и пропустило, обдав все тем же холодом и пронизывающей тошнотой. Бусина двинулась, преодолев полкруга нити, оказываясь позади других бусин одним рывком. Минутная стрелка шагнула на полдиска назад.
Если это было путешествие всего на тридцать лет, что же почувствовал бы шагнувший сквозь тысячелетие?..
Двор моей матери вспыхнул, разрастаясь перед глазами, освещенный ярко – тут был полдень. Я свалился со стены, сильно ударившись ногами, стиснул зубы, шипя от боли. Света сидела перед мольбертом, рисуя старую яблоню и окружавший ее двор. Увидев меня, она вскочила с широко распахнутыми глазами, и даже в этот краткий миг я увидел мелькнувшее в них сумасшедшее, радостное счастье.
Пока она бежала ко мне, я думал о совершившемся и несовершенном, о предопределении и неизменности, о Свете и моей маме, обо мне и об отце. Я думал одновременно о будущем и о прошлом, не в силах пока охватить все вместе и понять. Но в следующее мгновение тонкие Светины ноги оказались перед моим поднимающимся лицом, и вместо шипения боли я сквозь зубы сказал, глядя в ее сверкающие глаза: “Привет”.
*
Много времени еще минет с того дня. Я буду жить в детском доме и учиться, выбиваться в люди, привыкая заботиться о себе сам. Я уеду за границу, несколько раз вернусь, откапывать спрятанные сверкающие камни, буду брать понемногу, как мошенники в том фильме, и снова уезжать, устраивая свою будущую жизнь, жизнь своей будущей жены и сына, с которым мы будем, как одно.
Мы будем часто видеться со Светой, я увижу, как она будет расти, и почти все время буду помнить, каким окажется окончательный исход. Боль вперемешку со счастьем станет моим бременем, моим дыханием, моей насмешливой судьбой.
В восемнадцать, после полных сладости встреч, мы обещаем друг другу всю жизнь. В двадцать два мы сыграем свадьбу. Годы начнут нанизываться один на другой, годы счастья и ожидания, годы, которые я знаю наперед. Минутной стрелке нужно ползти очень долго, чтобы вернуться к месту, из которого рвануло ее флуктуация неизвестного поля, так странно закольцевавшего жизнь одного мальчика, являющегося собственным отцом.
Все это будет висеть надо мной и моей двойственной жизнью неразрешимым бременем. Но в любом горе и в любой радости я всегда буду помнить, сколько сделал для меня отец, и какую боль каждодневности он ради меня перенес. В любом состоянии, что бы не произошло, я буду помнить его единственный совет: суметь прожить эти годы счастливо – не для себя, а для жены, для единственного ребенка, которому все это так же впоследствии предстоит.
Я знаю все это и теперь, когда тонкие руки Светы поднимают меня с пыльной земли, и теперь, когда мне удается опереться на ее плечо, и когда она спрашивает “Больно?”, и когда с тревогой заглядывает в мои глаза, когда улыбается в ответ на мой сквозь слезы смех, когда гладит мою щеку, великодушно стараясь изгнать боль.
Я чувствую исходящее от нее тепло, и больше мне нечего желать.
Впрочем, нет.
Мне всегда будет не хватать моего папы, моего отца. Сколько себя помню, всегда мечтал быть ближе к нему, рядом с ним, вместе с ним. Всегда желал узнать его поближе, побольше любить его, получше понять. Я и теперь желаю того же, как ни странно это может звучать.
Назвать косточку от апельсина сыном дерева, а дерево отцом косточки – есть ли в этом смысл? Если дерево, выросшее из косточки, будет тем же самым, какой смысл называть ее как-то, кроме “я”?..
Но я все еще зову его "отец". И каждый вечер, когда солнце клонится к закату, а в груди разгорается холодная пустота, мне хочется стать таким же, как он.
07.09.2001г. Посвящается моему отцу.
