ПОЕДИНОК

/рассказ/

 

Он приподнес послание, весь закованный в броню этикета и скрытого презрения, которое демонстрировал сквозь каждую пору скрипяще-черной обтягивающей кожи. Мертвенно лоснящейся шкуры черного пегаса, перелинованной ременной перевязью из блаксы, ониксовой ящерицы вулканических гор. Волосы его были иссиня-темны, как вороново крыло, перевязаны атласной лентой, струящейся, как волны подземной реки, глаза сверкали самовлюбленной ночной глубиной, кольца и браслеты из черненого золота перезванивались с закопченными шпорами на сапогах из бычьей кожи (покрашенных, наверное: где вы видели в здешних владениях черного быка?). Обычный слуга, исполняющий обычное задание, но слуга королевы, принесший Ее вызов – а потому весь в черном и невыносимо высокомерный.
– Это все ваше, возьмите, – дернув углом рта (они всегда так делали), почти что выплюнул он, чуть наклоняясь, протягивая черный шелковый конверт в локоть шириной. Подобающая одежда, разумеется, ибо собственной я, как порядочный нищий, не обладал.
Заставив его пробыть в этой склоненной позе двумя длинными секундами дольше, чем следовало, я почесал сначала шею, затем спину, потом затылок, поскрипев не первой свежести волосами (неделю назад были кудри), и лишь после этого взялся за милостивый дар.
– Спасибо, сынок, – добродушно заметил при этом, зная, что прочешет его до костей (он если и был младше, то года на два).
Он выпрямился, невозмутимо одергивая плащ (сидел не идеально), посмотрел на меня сверху вниз, одновременно выставляя паузу и испытывая от сего геометрического мезальянса непередаваемое удовольствие (африканские обезьяны испытывают нечто подобное, считая, что потешаются над прохаживающимися мимо вольер людьми), помедлив секунду, красивым жестом очистил от невидимой грязи руку в перчатке (черный конь не шелохнулся), и с царственной надменностью кивнул.
– Ее Величество будет проезжать мимо Водопадов сегодня к вечеру, вам надлежит приготовиться к Поединку; ждите Вызова от Камергера, не покидая Терасс. Вплоть до Объявления Поединка вы можете Раболепно Пасть перед Ее Величеством и Умолять о Снисхождении.
Он действительно так говорил, половину слов произнося с заглавной. То ли это являлось данью давным-давно забытой бульварной фантазии, то ли признаком высокой преданности – в любом случае, меня сия перенасыщенность крайне раздражала.
– Что ж, рыцарь, – смиренно вздохнув, ответил я, – во Весь Опор скачите к Ее Величеству, и передайте ей Поклон Печального Странника, которого гложет Тоскливое Ожидание. Ужасным Чувством Вины он мучим денно и нощно, а потому Только-И-Ждет случая, дабы раскаяться.
Он моргнул.
Конечно, отъявленные бунтовщики и нечестивцы так не разговаривают. Даже если они и поэты – ну, такие задрипанные и не приближенные ко Двору поэты, как я. Черный рыцарь замешкался.
– Проваливай, сукин кот, – вдвое громче заметил я как бы между делом и, уже не глядя, как бледнеет и наливается ненавистью его лицо, отправился восвояси, полминуты спустя как любимую музыку слушая резкое злое “н-ноо!!”, свист хлыста, жалобное ржание и удаляющийся дробный цокот копыт.
Террасы располагались одна над другой в количестве двенадцати, почти завершенным полукругом огибая Водопады. Поэтому, во-первых, с них открывался божественный вид на сами струи падающей воды, на скалы и предгорья, на семь утонувших в толще синевы извилистых рек, изрезавших равнину на неравные куски, на саванну и поля, далекие, как сказка, укрытые дымкой из облаков. Во-вторых, на террасах всегда приходилось повышать голос, потому что грохот сотен водопадов слышался даже в километровом отдалении, а уж каким он был прямо там, вам лучше услыхать самим (сие не есть реклама Водопадов, а просто факт, который подтверждает известная террасная пословица: “Глухим у нас особенно хорошо”). В-третьих же, присутствуя на террасах и находясь на открытом воздухе, ты всегда попадал в марево блестящих мелких-мелких брызг, которое сливалось с воздухом, становилось им, и проникало повсюду, где не было тентов и навесов – а потому одеваться там следовало по-особенному.
К чему я все это рассказываю, сам не знаю. Вам, вероятно,  никогда не попасть к Водопадам, и навряд ли вы будете ходить пару суток в звенящей тишине, зажимая уши и на открытом воздухе испытывая клаустрофобию, когда удалитесь от них на достаточное расстояние. Уж тем более, вы не будете тосковать по божественным видам, запечатлеть которые, как мухи на масло, ежедневно стекаются сотни художников всех рас, краев и времен.
Но просто, вы же должны представлять то место, где уже часа через четыре появится королева со свитой, готовая предподнести очередному бунтарю очередной неумолимый урок.
Вообще-то, событие предстоит легендарное, ибо не знаю, как вы, а я вознамерился в упомянутом поединке победить, чего отродясь не бывало (где же вы видывали, чтобы, играя по правилам, мужчина побеждал женщину, у которой правил нет).
Так вам рассказывать дальше или нет?..
Ну… если желаете, я буду цеплять описания по ходу, не особо затормаживая сюжет, а то – вы правы – мы действительно быстро не управимся, а мне вскоре хотелось бы лечь спать.
Итак, я прошел свои пятьсот-шестьсот метров по обкусанным коровами и козами лугам, махая знакомым фермерам, уводящим стада подальше. Разноцветные тенты и покрывала, а так же плотные кроны деревьев, увитые к тому же плющом, закрывали всю западную часть города от водяной дымки, гонимой ветром. Под этим искусственным зеленым небом располагались жилища и лавки, трактиры и мастерские, приюты покоя и страсти (кому что желательно).
– Эй, Забияка, – окликнул один из портняжников, отрываясь от разговора с туристами, у которых выманивал заказ, – так ты дерешься сегодня или нет?..
– Куда деваться, – усмехнулся я, на самом деле ощущая грусть, – ты думал, я не стану?
Он мотнул головой и рассмеялся, дивясь.
– Ну и настырный же ты, как баран.
– Твои стихи все же дошли до читателя, – отмерив крохотную дозу рыжего порошка несовершеннолетнему покупателю, степенно заметил аптекарь Игнасиус, мимо лавки которого я проходил квартал спустя.
– Нда, взбаламутил все королевство, – с упреком покачав головой, сказала мне в спину лысая Марта-ученица-кузнеца, которая до сих пор дулась за сонет в свою честь, начинавшийся со слов: “Не вас люблю, любил, любить я буду…”
– Впрочем, благодаря всему этому мы два месяца будем жить безбедно, – заметила молочница, всегда бывшая справедливой, и широко улыбнулась, выпрямляясь с полным ведром молока.
– Понаехали, понаехали-то! – Фаргус всплескивал руками, вдувая и выдувая живот, катая его, как шар по доске, на своей худой фигуре, при этом синхронно надувая губы и умудряясь протирать пивные кружки. – Мест ни у меня, ни у Минхеля, у Бородина, и у Баблюды больше нет, селятся по навесам, как мухи, и все едут, едут!
–  А главное, все место им уступай, – со слезами жаловалась Пильга, сморщенная бабушка, перекладывая свои куклы с двуспальной кровати в пыльный сундук, всхлипывая и гладя, будто прощаясь с ними на года.
Наконец-то я миновал их всех, услышав по дороге еще с сотню голосов, о которых писал, и вздохнул с облегчением, остановившись у трактира “Всем сестрам по серьгам”, принадлежавшего моему единственному другу Виталию Несмеянову. Слава у трактира была такая, что почти никого тут не столовалось, ибо в гневе Виталий был безжалостен, а в спокойствии зануден настолько, что уличные псы спасались бегством, в голос завывая.
– Приэт, Задир, смарю, ты в хлам.
– Скажешь тоже, вообще ни сном, ни духом.
– Да ты мне врёошь!
– Побойся Бога, мне только что дали черную метку, наплевали в душу, говорили с заглавной, замучили сплетнями, я отдохнуть пришел…
– А ты меня обм… мааанываешь!
– Аллаха побойся, я помолиться и поспать желаю, у меня Рамазан.
– А ты… меня обыии-грываешшш!
– Побойся там кого-нибудь вообще, хватит гнать.
Он посмотрел на меня вездесущим, всезнающим глазом (другой был перманентно в синей опухоли, так как подбит), и осклабился, как склабились пленникам насмешливые огры, двухдневным штурмом взявшие столицу Даира, города-мечты, и решающие, чего бы такого еще предпринять.
– Опять ты меня пытаешься, – погрозив пальцем, ласково молвил он, подходя и обнимая, повисая всем весом, излучая мощную ауру перегара, от которого воздух шипел, и в сантиметре от тела самовозгорался. – Снова и снова, неисправимый ты наш… бодун…
– Бодун – это ты, – заметил я, безуспешно пытаясь освободиться от волосатой руки, тяжелой, как у тролля и цепкой, как кобольдская. – И, кстати, поднови свои защитные руны, они начинают стираться.
Конечно, ничего с его рунами не случилось, это было невозможно, если только все было в порядке с самой рукой (однажды ему ее чуть не отрубили) – въевшиеся в кожу блекло-синие знаки, образовывающие рисунок, переплетающийся узор под ним и волшебные слова по краю, до сих пор не расшифрованные ни одним из магистров Академии, тем не менее, служили ему преизрядно, защищая от ведьмовских порчи и сглаза, от некромантского проклятия, даже от демонического поветрия, вдобавок являясь одним из штрихов зловещей славы Несмеяна.
Однако, сказать, что они стираются, я вполне мог, ибо затуманенный парами крошечный мозг Виталия вполне такой поворот событий допускал.
– Ой, ой, – с искренним страхом зашевелился он, моргая и пытаясь рассмотреть покрытое засаленной шерстью плечо, – а че там?..
Меня при этом он почти что отпустил, поэтому вывернуться труда не составило.
– Да ниче, – ответил я, отходя на безопасное расстояние и усаживаясь за стол – обознался я, все хорошо.
– И правда, – слегка посопев, неожиданно признал он, видимо, все еще переживая, – бодун, это я… Что ли дерябнем?
– А вы будете Забияка-поэт? – скрипнув резко открытой дверью, спросил из снопа уличного света чей-то незнакомый, но сразу внушающий настороженность голос.
Виталий, не разобрав спьяну, что днем не все кошки серые, набычился и, взревев, полез на свет с кулачками, рассчитывая, видно, справиться одной лишь славой, аурой перегара (а что, звери обычно бежали в панике, низшие демоны экзорцировались, гоблины падали ниц) и волосатыми кулачищами, похожими на моховые камни.
– Пошел отсюда, незван-неждан, – проревел он прежде, чем я успел вмешаться, и вышвырнул бы гостя за дверь, не сделай тот быстрого шага вперед, влево, и опять вперед, оказываясь таким образом у хозяина трактира за спиной и аккурат за шаг перед моим столом.
Перед тем, как Виталий развернулся и все это продолжилось, я имел секунду рассмотреть его, и предположения мои сбылись.
“…Это был худой седоволосый юноша лет двадцати, страдальчески красивый и темноволосый, с жестким взглядом и манерами презирающего мир мудреца. Я пару раз встречал таких в жизни; если они глупы и молоды, с ними презабавно разделываться, если умны и понимают окружающее, с ними лучше не связываться, потому что у них в рукаве мгновенно найдется действенный ответ на все, что угодно, и любое самое сложное движение они проделают, не изменяя формы глаз. Эльфы, одним словом, прячущиеся в личине людей, или люди, выросшие в эльфов и переросшие их покой…”
Здесь Несмеян мой развернулся, слегка недоуменный, но пока еще не осознающий истинного положения, и попытался вежливо двинуть нагло вошедшему рукой в глаз.
Тот мгновение неподвижно подождал (ну, может у волосатого сменятся намерения, или он просто притормозит), затем вынул из кармана какую-то мелкую склянку, привстал на цыпочки, чтобы дотянуться и, нажав на крышечку, брызнул Виталию прямо в рот шипящую струю, тут же отступив на недостающий до моего стола шаг и присаживаясь на стул без разрешения, пока задеревеневшее тело хозяина с громким стуком падало на дощатый пол.
– Честь имею, – сказал он, убирая флакончик (я успел разглядеть лишь “Противоалкогольное: мята перечая, концентрированная, с вытяжкой из можжевеловых веточек. Применять в ограниченных дозах. Побочные эффекты: галлюциногенное, абс…”). – Николай де Гум, к вашим услугам.
– Я, в принципе, в услугах не нуждаюсь, – кашлянув, ответил я, поглядывая на синюшно сопящего Виталия, лицо которого выражало сосредоточенность моряка, борющегося с похмельем. – А насчет чести моей вы и сами все знаете, нет ее, поединок в шесть часов.
– Как раз об этом поговорить и надо бы, – сказал он, раскрывая изящный томик, из страницы в страницу покрытый хрупкой вязью разноразмерных стихов, – у меня времени мало, расстрел часов в восемь, домой дорога долгая, а посему не сочтите за труд словоблудие, соблаговолите принять.
– Ыыы, – устало и недовольно помычал я, подпирая голову рукой, – что ж я даже поспать как следует не могу, может, мне вспоминать все это противопоказано, может, это повлияет на бой.
Он интеллигентно и вместе с тем четко кивнул, по гусарски, понимая, конечно, всю неудобность происходящего, но своим бледнокожим и строгим ожиданием подчеркивая всю безвыходность моего положения – “история обязывает”.
– Ну ладно, – сказал я, расслабившись, отворачиваясь и испытывая апатию, – что ж делать, имейте свое словоблудие, спрашивайте.
– Вы знакомы с Ее Величеством лично?
– Да.
– Встречались эпизодически или имели постоянную связь?
– И так, и эдак, всякое бывало.
– Уточнить можете?
– Да долго это и, в сущности, к сюжету данного рассказа не имеет отношения.
– Ну ладно, а как желаете характеризовать свои отношения с Королевой?
– По большей части как бессистемные, мелкие и бессмысленные.
– Отчего так?
– Великая тайна межполовой любви, мне неведомая. Выглядело всегда так, что линии у нас совершенно неровные – там, где у меня подъем, у нее спад, и наоборот; а потому мы не соединялись, а сталкивались, причем, с разгону, и только в редкие моменты мои впуклости совпадали с ее выпуклостями, порождая гармонию и процветание.
– Поэтично, но бестолково.
– Говорю же, бессистемные, мелкие и бессмысленные. Невозможно предсказать, когда и куда линия повернет в следующий раз. Как тут что-то планировать; откуда постоянство.
–  Раскройте причины и обстоятельства вашего расставания.
– Знаете, это так давно было, что я уже не совсем помню… Ну, в определенный момент оказалось, что мы постоянно бьемся, как черный и белый рыцари, как лев и единорог; с неясной цикличностью, но принципиально в любых обстоятельствах. Подумав об этом, мы оба увидели, что в битвах этих формально почти всегда побеждаю я, а она остается со своим мнением, но сдавшись. Я было поторжествовал, но затем увидел, что несмотря на постоянные победы по всем фронтам, в войне терплю полное поражение. Ну, попытался отстраниться и осмыслить ситуацию. Семь раз сходились (не по моей инициативе), семь раз расходились (по моей). Вроде, опять все на контроле, везде я царь и падишах, но в интервью любимому народу на вопрос “Почему же все это длилось так долго?”, Королева открытым текстом отвечала: “Потому что я так позволяла”. Сие услышав, я понял, что расставание глобально и неминуемо, как потоп, ну а пришедший за ним ледниковый период все это прижег и зарубцевал.
– Хм, вполне банальная история, не находите?
– Я что, хоть где-то давал понять, что нет?
– Да, но помимо вас в нее вовлечена Королева; неужто Ее история может быть банальной.
– О, что вы, –  улыбнулся я, впервые пойманный в собственные сети, даже заинтересовавшийся незваным седым собеседником, – здесь, конечно, слабое место... всей моей теории.
– Что ж, скрытый смысл ясен, – кивнул он, что-то помечая в своем гримуаре, я разглядел высыхающую строчку про озеро и жирафа. Это я жираф?.. А, какая разница.
– Что было дальше, что привело вас к этому официальному вызову и поединку?
– Да ничего особенного, в самом деле. Я долго скитался по городам и странам, писал все свои стихи, ну, вы знаете (ревниво прищурившись, он кивнул). Постепенно искривленный и исковерканный образ женщины, не бывшей совершенной, дошел до Ее Величества, и она решила присмирить меня, как планировала единым турне по стране утихомирить всех, кто не соответствовал. В списке, составленном ее камергерами, я стоял на тридцатом месте, но прослышав обо всей этой затее, стал особенно задирист и нагл, постепенно перекочевал на первое, вызов мне перенесли пять раз и, наконец, усмирив всех из списка с сорок седьмого по второго, Королева направляется в завершающую точку своего маршрута. Сегодня в шесть вечера состоится эта прилюдно-базарная экзекуция, посмотреть на которую съехались… ну, вы их видели в городе, – он кивнул, сосредоточенно строча стих за стихом.
– Ну что, достаточно вы начерпались? – спросил я с опаской после паузы, боясь, что гость будет несколько более ненасытен, чем предыдущий менее талантливый, но времени у него действительно было мало, и путь, видимо, лежал неблизкий, потому что он кротко вздохнул, закрыл исписанный до обложки томик, спрятал ручку и, кивнув мне по гусарски, поднялся, оправляя пиджак.
– Благодарю за искренность, – сказал он, – моей жене понравился бы этот рассказ, – глаза его вспыхнули на мгновение, отражая редкое единение душ.
– Ну, у нее свои источники, – я пожал плечами, отворачиваясь, чтобы не выдать грусть. – И у нее, наверное, больше времени, чем у нас.
Он кивнул, тряхнув седыми волосами, выровнял галстук, и, ни говоря ни слова, покинул трактир, окинув нас с недвижным Виталей новой порцией яркого света.
– Эй, Виталь, – позвал я, присматриваясь к его слегка отекшему лица, – ты чего это не встаешь?
Несмеянов открыл рот, тихо пошевелился, повращал глазами, и очень тихо ответил:
– Так ведь окружают, гады. Двинусь – заметят. И ты бы шел куда-нибудь в угол. Они повсюду, прячься…
А, “галлюциногенное, абс…”, вспомнил я.
Затем он исчез, растворился в воздухе. Ну, чего и ожидалось. Действие можжевеловых веточек недолгое, они, похоже, всего лишь смягчающая отдушка. А как только галлюциноген кончается, остается один совершенно трезвый как стеклышко, Виталя. Ну и чего трезвому Витале здесь делать?..
Что ж, заняться в ближайшее время было нечем, посему я решил отоспаться перед битвой – не для того, чтобы “набраться сил”, а потому, что хотелось спать.
Три с половиной часа пролетели, как минута, я выплыл из колодца, потревоженный осторожным “Эй, Поэт-задира, вставай уже”, сказанным Виталей прямо в ухо. Он, кажется, был еще не совсем пьян, по крайней мере, аура его пока не набрала силы, и своего воздействия не оказывала.
– Я тут перекусить тебе приготовил, – сказал он с виноватой гримасой, сочувственно.
– Да хватит переживать уже, – сказал я, доев яичницу, – я и то не переживаю.
– И зря.
– Ну, может быть. Ну и фигли.
Несмеян осторожно коснулся моей головы, словно убеждаясь, что она пока еще на плечах. Морда у него была, прямо сказать, жалостливая.
– Помыться бы тебе надо, – трагически сказал он.
Желание быть чистым перед ней стало необыкновенно сильным в этот момент. Я вымылся, как бешеный, ободрав всю кожу, облачился в какую-то Виталину хламиду, а черное одеяние прихватил с собой.
– Ну, пожелай мне ни пуха.
– Ни пера.
– К такой-то матери.
Улицы, как им и полагалось, обезлюдели. До начала поединка оставалось минут десять, и все столпились на главной террасе, так как только там вмещалось столько народу, и только туда вышла бы Королева.
Толпа обсуждала, не обращая на меня особого внимания, только исподтишка поглядывая и неразборчиво бурча; ну а чего бы им, я фигура насквозь известная, уже пять лет тут торчу, не на меня пришли смотреть.
– Вранье все это. Ее Величество – девственница, не мог он с ней спать! – поминутно раздавалось из толпы. Слухи расползались волнами.
Ну конечно, Королева девственна, иначе, какая ж она Королева. А слухи про нашу связь – они и есть слухи, вон седоволосый и тот не сразу понял. Версия моя сводилась к этому, как к некой ментальной точке, от которой расходились концентрические трещины в мироздании, расходились, но не разрывали его.
Ну, сегодня посмотрим, насколько оно крепко.
– Ее Величество Королева-Девственница Шестая, Владычица Мысли, Фантазии, Сознания и Бессознательного, наследница Темных Островов, сюзерен Графств и Герцогств, Маркизатов и Баронств пребывает с минуты на минуту! – торжественно объявил герольд в пурпурных штанах, и уже через пять ударов сердца показалась черная монолитная кавалькада, сверкающая вороненой сталью, черненым золотом и серебром, лоснящаяся кожей курток, штанов и коней, черноволосая и черноглазая с первых до последних рядов.
Проделав в толпище ощутимую брешь, кавалькада остановилась, обдаваемая рукоплесканиями, затопленная взглядами, и замерла в вышколенном единении.
– Ее Величество Королева-Девственница Шестая, Владычица Мысли, Фантазии, Сознания и Бессознательного, наследница Темных Островов, сюзерен Графств и Герцогств, Маркизатов и Баронств прибыла для публичного ниспровергания мятежного и бунтарского Задир-поэта на глазах у изумленной и очарованной публики! – надрывался герольд в штанах, сняв бордовый берет и размахивая им во все стороны; голос его, магически усиленный, перекрывал аплодисменты и выкрики всей толпы и даже тысячегласый водопадный звон.
Рыцари в черном стояли неподвижно, как статуи, не шевелились и их кони. Где-то посредине кавалькады была Королева, ожидающая выхода.
Герольд меж тем отрабатывал. Он рассказал всем присутствующим про счастливое королевство и подданных, про редких мятежников и ренегатов, про блистательное их усмирение в виде турне по всей стране. Ну, парой слов удостоил и конкретно меня, преувеличив мои достоинства и недостатки – по нему, так выходило, что Королевна беззащитная спускается прямо-таки в клетку со львом.
– Ее Величество Королева-Девственница Шестая, Владычица Мысли, Фантазии, Сознания и Бессознательного, наследница Темных Островов, сюзерен Графств и Герцогств, Маркизатов и Баронств приветствует своих верноподданных! – заканчивая свою роль, оттарабанил ослепительно улыбающийся ведущий, удобрив присутствующих достаточно – и в такт раздвигающимся один за другим рыцарям, чьи черные плащи полоскались на ветру, не промокая под вечным дождем, толпа неистовствала, раскрывая объятья и вмазываясь в невидимую стенку – из-под груды черных кожаных тел проявлялась, подобно раскрывающемуся бутону, белоснежная шелково-атласная Королева-девственница, кажется, семнадцати-восемнадцати лет. Ну, волосы у нее не были белыми, просто светло-ржаными, но с белой повязкой и бантом.
Минут пять спустя выехавшая на белой кобыле белая Королева, проделавшая все необходимые круги, нужное количество раз махнувшая рукой, повернувшая головой и улыбнувшаяся, наконец завершила эти дурацкие ритуалы и замерла в полной (не забудьте про водопады) тишине. Я к этому моменту с ног до головы промок.
На помосте появился ее главный советник, Канцлер-Епископ, человек уважаемый и благообразный, похожий на ведущего ток-шоу, где девушки дерутся друг с другом за волосы, а вместо половины слов звучат гудки.
– Верноподданные! – звенящим голосом обратился он к зрителям, которые, предчувствуя начало, образовали вокруг меня пустоту. – Уже сейчас искомый бунтарь и грязеложец предстанет перед толпой. Не приветствуйте его, он недостоин этого. Скоро, как и все остальные, он падет перед доводами нашей правительницы, не в силах найти аргумента в защиту своих глупостей, а потом навечно исчезнет из вашей памяти со всеми своими похабными стишками и скабрезными зарисовками. – Он сделал эффектную паузу, обводя взглядом террасу, всех и каждого. – Мы вызываем сюда возмутителя спокойствия, голословно нарушающего порядок и закон, алчущего славы и известности, для добывания которых использующего пути популистские и безбожные! Мы вызываем – тебя! – палец его выгнулся и отточенным полированным ногтем указал на меня, медленно передвигающегося в сторону помоста через раздавшуюся толпу.
– Иду я, иду, – пробормотал я как можно отчетливее и громче, чтобы не расстраивать народ, – уже почти пришел.
– Но что это?! – воскликнул Канцлер-Епископ с хорошо поставленным брезгливым ужасом. – О, нет!!.. Он не надел подобающей одежды, а значит не может быть допущен к поединку, и должен быть с позором изгнан плетьми!..
– А, да, – сказал я, сделав вид, что вспомнил, почесал в затылке, бросил черный шелковый сверток на мох, покрывающий террасу, – закон о подобающей одежде, я помню.
– Закон о подобающей одежде, – поясняющим тоном обратился к толпе К-Е, – гласит: “Нельзя выходить на поединок в неподобающей одежде”, и согласно сему закону всякому, кто подходящей одежды не имеет, она дана будет нашей щедрой Правительницей.
– Точно, – сказал я, – никуда эта хламидина не годится, – стянул ее через голову и, голый, направился к помосту.
Толпа встрепенулась, отчасти непонимающе, отчасти испуганная сей наглостью, отчасти загоготала, сочтя финт вполне себе позитивным. Я, в принципе, делал это отнюдь не рассчитывая на психологический эффект, и даже не из любви к символизму. Просто для любой девственницы вид голого мужика со вставшим членом чреват затруднениями в мыслительно-дыхательно-речевом аппарате, и если даже она не выкажет обычных человеческих чувств, мне самому будет просто приятно разговаривать, осознавая, как клево я сострил.
Возразить Е-Канцлеру, очевидно, было нечего, так как в законе не было сказано, например: “Нельзя выходить на поединок без подобающей одежды”, так что он, будучи тонким игроком и отличным дипломатом, меня даже во всеуслышанье похвалил за находчивость, добавив, правда, что это не смутит деву, ибо она пока что безгрешна, а значит, на такие вещи внимания не обращает, и к таким выходкам остается холодна.
Холодна так холодна, подумал я уже раздраженно, потому что вот уж кому-кому, а мне стало действительно холодно (еще и ветер подул).
Стражи пропустили меня сквозь оцепление, рыцарь-маг из свиты мановением руки сделал в невидимой стене проход, затем уже рыцарское оцепление раздалось, даже Епископ остался позади, и наконец-то я взошел на возвышение, где ждала юная Королева, успевшая, оказывается, спешиться. Кобылка ее пощипывала мох внизу, рядом, кроме невидимых джиннов, усиливающих все произносимое, в принципе никого не было, так что я почувствовал себя спокойнее и свободнее.
– Здравствуй, мятежник, – улыбнувшись, блеснув жемчужными зубками, произнесла она.

Ну, как это обычно бывает, кровь у меня прилила к вискам и к другим оконечностям; она была неприлично прекрасна, прелесть ее просачивалась через нижние юбки, сквозь корсет, подвязки и платье, соблазнительная невинность струилась наружу, обдавая нас обоих ветром, который она не чувствовала, дыша им постоянно, а я от которого ощутил побуждение немедленно сойти с ума. Разумеется, все, что было мысленно обещано, тут же воспряло. Она порозовела, но оставалась все так же безмятежно-прекрасной.
– Кхе, здравствуйте, Ваше Величество.
Она помолчала, разглядывая меня внимательно, сосредоточенно, пройдясь по синякам и ссадинам, по слегка обгрызенным ногтям, бледным губам, выцветшим темно-русым волосам, по плечам в крапинах, одно чуть выше другого, мелькнув взглядом к животу и обратно.
– Хм, – сказала она, не рассусоливая, – не понимаю, что всех вас побуждает.
– Да я и сам, Ваше Величество, не понимал толком, – ответил я под взрыв оваций и приветственных криков, слегка от них поморщишись. Она, увидев мою гримасу, улыбнулась и сделала знак рукой. Крики и даже шум водопадов сделались отдаленно-приглушенными, словно исходили из-за глухой метровой стены. Ветер перестал дуть, стало теплее.
– Спасибо, – сказал я с благодарностью; новый поток оваций выплеснулся на нас.
– Вот кретины, – сказал я совершенно искренне, – чего они кричат.
Ее Величество иронически глянула на меня из-под сползшего локона, одним синим глазком, и от едва проступившей улыбки я понял, что сам себе кретин. Народ между тем выдал очередную овацию. Ну и вправду, мы-то тут причем. У Канцлера все рассчитано, джинны просто пашут по заготовленному сценарию, проецируя голографическую иллюзию с озвучкой. Епископ все это сопровождает комментариями, студия в восторге. Настоящий ведущий, что сказать, все просчитал.
Королева, небось, до сих пор сидит на белом коне, и все мои потуги заигрывать с аудиторией провалены в корне (блин, а ведь я отличный манипулятор). Вот шельмец!..
На самом деле, я ни с кем заигрывать не собирался, так как цели у меня были несколько иные.
– Как все нечестно-то у вас, – ухмыльнувшись, поежившись от холода, сказал я.
– Нате, возьмите, – вместо ответа она протянула свою накидку, вещь невесомую и прозрачную, но все же сулящую некоторое тепло. Ткань была теплая, от ее аромата у меня закружилась голова, руки инстинктивно сжались, потому что самым естественным было бы взять девушку за талию и начать тискать, как щенка.
Мотнув головой, как пес, отгоняя наваждение, я укутал плечи в королевину тряпочку (на большее ее не хватило) и, улыбнувшись (не столь белозубо), сказал:
– В общем и целом, Ваше Величество, я честности и не ждал. В любом случае, формальный исход боя меня не интересует.
– Чего же вы ждете?
– Разговора.
Она посмотрела как-то озадаченно и вместе с тем спокойно, повела рукой, окружив нас (жемчужные капли и грозди неслышно звенели, колыхаясь на рукаве).
– Продолжайте.
Тут я понял, что голографическая завеса – не канцлеровых рук дело; она сама хотела остаться со мной наедине, даже от рыцарей отгородилась тишиной и молчанием. Не желала, чтобы за ходом поединка наблюдали. Правильно, девочка, это наше с тобой дело.
Люди меж тем дико заржали: наверное, меня там ниспровергали во всю.
– Что вам от меня нужно? – спросила Королева, пристально глядя мне в глаза.
– Того же, что и другим, – ответил я, не желая облегчать ей задачу.
– Просто вот этого? – с удивленным лицом она развела руками, едва заметно подавшись вперед, пытливо вглядываясь в меня.
Я скривился. Она отдернулась.
– Понимания? Сострадания?
“Ну, эээ, как бы это…”, гласил мой вид.
– Но к чему оно приведет? – спросила она нахально и упрямо, взявшись за края рукавов и натянув платье так, что вырисовалось тело.
– Вы у меня спрашиваете?
– По-вашему, я одна должна все это решать?!
– Нет, ну что вы, есть же Канцлер-Епископ.
Лицо ее слегка побледнело, глаза опасно сузились.
– Читая ваши поэмы, я видела человека, отличного от других хулителей и воспевателей, которые если чем-нибудь и отличаются, то всего лишь занятой стороной, но никак ни чувствами и не желаниями.
– При написании я видел вас с иного ракурса, нежели тот, которым вы поворачиваетесь к верноподданным, – холодно парировал я.
– С какого же? Вы из-за этого здесь?
Она выдала свое волнение, жгучее желание разобраться и понять дурацкого мятежника, неказистого внешне и в повадках, но заставившего ее сердце неоднократно вздрогнуть.
– Нет.
– Тогда почему?
– Помилуйте, меня бесцеремонно заключили в пятилетнюю ссылку, затем официально вызвали на поединок, притащили сюда, меня прилюдно унижают сейчас там, на помосте, а вы еще спрашиваете, зачем я здесь? По-вашему, у меня была возможность не прийти?
Это ее ужасно разгневало.
– Ах, значит вас притащили сюда за шкирку, как пса! Была б ваша воля, вы и на милю не подошли бы ко мне, не то, чтобы на шаг! Конечно, строча ваши многословные вирши, вы и думать не думали, что это непотребство будет наказано, и что, тем более, накажу его лично я! Так значит, вы просто сочиняли для удовольствия, разглядывая какие-то там ракурсы, и даже не думая обо мне лично, а я должна была все это видеть, слышать и читать?!..
В гневе она была решительно прекрасна, я стоял и смотрел, против воли улыбаясь от счастья, что вообще довелось увидеть такую красоту; эта улыбка выводила ее из себя совершенно, она бесилась, как реморхаз.
– Вы будете смеяться, – совершенно серьезно ответил я, – но в самом деле, сочиняя все это, о вас я и подумать не мог. Да более того, я вообще не мог себе представить ничего из всего вот этого.
– Из чего “вот этого”? – совладав с собой, все еще пламенеющая, передразнила она меня.
– Ну из всего, – сказал я уклончиво, отворачиваясь в сторону и разглядывая плывущие далеко внизу над равнинами пушистые облака.
Королева казалась озадаченной, даже поправила волосы, вылезшие из замысловатой шишки, выбившиеся, словно тонкая степная трава.
– Ну а о ком и о чем же, – спросила она непонимающе, – вы писали тогда?
– Это, я думаю, сейчас не важно.
– Вы думаете, – сказала она со спокойной издевкой, отворачиваясь. – Думать надо было раньше. Здесь в любом случае приходится отвечать.
– Да я отвечу, не беспокойтесь, чего уж там. Вы мне сначала ответьте.
Она повернулась, глядя отстранено и спокойно.
– Кто вы такая? Почему вы бессмертная, вечно юная и, простите, девственница? Если это символ, в который верят миллионы жителей, то мне все понятно. Если вы просто демон, колдунья, чья-то марионетка, инопланетный пришелец, аватара, кто там еще…
– Почему вы спрашиваете? – помолчав и подумав, сделав крохотный шажок вперед, спросила она, заглядывая в меня. Словно в колодец. От ее близости я слегка одурел и смутился, вдыхая впервые столь осязаемо тот неуловимый запах, за которым каждый мужчина гоняется всю жизнь.
– Потому что… думаю, от этого зависит то, во что я попал.
– Вы попали?
– Да, и то, как мне выбраться.
В глазах ее медленно разгоралось понимание.
– Вы из другого мира, – сказала она, мерцая глазами в обступающей меня темноте, – вы провалились сюда из-за… – тут она догадалась, но мне ничего не сказала.
– Ну? – спросил я, желая все же получить недосказанное; она отвернулась и задумчиво промычала что-то, требуя, что бы я помолчал.
– Провалившись сюда, вы долгое время ничего не понимали, и думали, что сошли с ума, первые стихи писали как бы от лица сумасшедшего… бергамский период, да. Затем вы осознали, что ваше появление здесь, да и все странности в вашем долгом странствии имеют одну точку преткновения, точку, в которой преломляются все взгляды и пути. И узнав о моей привычке разбираться с мятежниками и бунтарями лично, вы стали мятежником, зная, что таким образом получите рано или поздно доступ ко мне.
– В общем и целом, все верно, – кивнул я, потирая внезапно ставший тяжелый лоб, стараясь на нее не смотреть.
– Непонятным долгое время оставались эти странные люди, возникавшие по пути вашего следования из ниоткуда, исчезавшие туда же как только их пути расходились с вашими. И главный из них, бывший морской офицер, похоже, ставший постоянным.
– Ой, – заметил я, умиленный, – вы проболтались.
– Фигня-война, – рассеянно ответила она, отчаянно напомнив мне студентку журфака, назойливо пытающуюся додуматься, докопаться и понять. – Теперь неважно.
Лицо ее потемнело от прилившей крови, затем просветлело, напряжение выветрилось и спало.
– Так что же, – с улыбкой сказала она, на шаг отступая и давая разглядеть себя, наполняясь солнечным сиянием от косо падающих лучей, – ваш шанс перед вами. Если вы думаете, что победив меня, сможете вернуться, побеждайте и возвращайтесь. Если сумеете.
Я усмехнулся почти плотоядно, разглядывая ее с ног до головы. Стройная, не очень высокая девушка, такая беззащитная и красивая, что мысли сворачивают в темные подворотни, гася за собою свет.
– А вы считаете, я не смогу?
– Не думаю, – честно ответила она, – потому что никто до сих пор не сумел; а было много желающих.
– Вы не ответили на главный вопрос: кто вы.
– С чего я должна вам помогать, – удивилась она почти кокетливо. Я вздохнул.
– Ну, потому что иначе у меня слишком мало шансов.
– Ладно, давайте их увеличим, – сказала она как никогда серьезно, выпрямилась, собралась и подтянулась, как на параде, свела ладони и что-то шепнула ветру, застывшему у ее кудрей.
За несколько мгновений перед моим остановившимся взором проплыла бесконечная череда пытавшихся, с самого начала, когда во времена Реставрации, при создании Нового Королевства представители всех народов присылали своих представителей на Турнир, и когда один за другим эта светловолосая девушка повергла и воинов, не сумевших ударить ее, и магов, терявших концентрацию от ее аромата, и вампиров, сгоравших в холодном пламени от прикосновения к ней, средоточию юности и жизни, и даже гигантских богомолов, впадавших в кататонию от звука ее шепота. Дольше других устоял представитель гильдии торговцев, купивший себе все места вплоть до финала, а там надеявшийся отбрехаться цифрами и расчетами, вскружив глупой девушке голову. Он даже успел представить две сметы на рассмотрение. Говорят, это были первые из профинансированных новой правительницей смет, а купечек удостоился поцелуя в губы, от которого навсегда впал в маразм.
Впоследствии неоднократно и с регулярностью те или иные силы насылали на Королеву противника, в ритуальном поединке с которым она должна была либо остаться Королевой, либо проиграть. Чертова девственница никому не проигрывала. Красота – страшная сила, вспомнилось мне.
Я прямо-таки физически увидел всех этих павших в бесконечном бою с несравненной притягательностью, неодолимым искусом. Стоило им поддаться и начать ее целовать, поединок считался проигранным. Что характерно, все идущие об этом знали но на той или иной стадии не выдерживали, ибо, как они потом говорили, нет ничего важнее ее поцелуев и близости ее тела, и ради этого стоило вообще рождаться на свет.
Похоже, она все-таки была идеей, ибо как обычная женщина, пусть и бессмертная, может произвести впечатление, например, на голема или на гигантское кислотное желе (в ее практике было и не такое)?.. Будь она устойчивой формой, она не смогла бы усыпить богомола, ему нет дела до человеческого запаха или красоты человеческих форм, у него другие понятия, всякие усики, брюшки, надкрылья, жвальца. Тем не менее, богомол спал (поговаривают, до сих пор), а значит, ему она представала в ином обличье, чем мне. Наверное, и каждый из нас, людей, видел ее по-своему.
В таком случае, у меня появлялись какие-то шансы, ибо противостоять идее, как ни парадоксально, проще, чем обычной живой женщине совершенной притягательности и красоты. Все дело в том, что женщину нельзя, не вступая с ней в близкие контакты, за столь короткий срок извратить, а идею – можно. Для этого надо быть поэтом или философом, или и то, и другое; ну, собственно, я и был этим самым.
Возможно, незримые силы и направили меня сюда, чтобы закончить трехсотлетнее правление вечно юной. Ибо несмотря на ее прогрессивность, в Королевстве в глобальном смысле все же как минимум столетье царил застой – почти все были довольны и счастливы.
С такими мыслями, утвердившись в своих гипотетических возможностях, я отверз незрячие глаза и снова стал видеть и слышать происходящее.
– Ну как вам? – лукаво спросила Королева, теребя пальчиком рукавное кружево.
– Впечатляет, чего уж скажешь… Но как же вы справитесь со мной, если я изначально знаю, что нельзя поддаваться, нельзя к вам приставать, и все такое?
– Ну, – пожав плечами, посмотрев на меня чистым, ожидающим взглядом, ответила она, – ведь все знали. Считаете, это просто?.. Я ведь пока ни капли не пролила на вас. Ни капли из всего океана.
– В океане я утону.
– Все и тонут.
– Да бог с ним, с океаном, ведь по правилам никто не мешает мне просто придушить вас на месте, или и здесь ваши джинны… 
– Нет, – сказала она, глядя чуть испуганно и внимательно, – этого правила не запрещают, вам ничто не станет мешать. Ну… так ударьте меня.
Я размахнулся и наотмашь съездил ей по лицу, она охнула и осела, шурша платьем, звеня жемчужными колокольчиками.
Не дожидась, пока она поднимет голову, я размахнулся, метя ногой в висок, чтобы закончить дело одним, максимум двумя ударами, потому что потеряй она сознание – мне будет гораздо легче добить ее; но она рванулась навстречу, обхватила мою ногу, прижалась к ней всем телом, запрокинув лицо, по которому потекли слезы, и судорожно, сбивчиво зашептала:
– Не надо! Пожалуйста, не надо!.. Прошу тебя, умоляю!
Руки ее скользили по моему телу, словно ища опоры и не находя ее, лицо оказалось прямо там, где не нужно; уткнувшись в мое бедро, она не могла дышать, а я не мог ее и пальцем тронуть, хотя по прежнему желал убить.
Я даже взялся за ее тонкую, теплую шею, поднял рывком, она смотрела на меня так, как не смотрел никто и никогда, и тело мое, содрогнувшись, несильно сжало руки, в то время, как мысли скакали, дикими, но четкими картинами показывая то, что нужно было бы делать  на самом деле – бить ее и топтать, разрывать на части, не дать сказать.
– Простите… простите меня… я не хотела… – прошетала она, задыхаясь, пытаясь слабыми руками отнять мои руки от себя, – мне тоже так больно… в сердце…
Я приблизил ее лицо к себе, не отпуская, всмотрелся в ее ясные, хоть и залитые слезами глаза.
– Ну, убейте меня, – всхлипнула девушка, – но не так… не так по-дурацки… я бы сама умерла от всего этого, только…
Я сломался, судорожно дернулся, прижал ее к себе, гладил и гладил, кажется, даже что-то неслышно шептал.
Она молчала, содрогаясь от пережитого ужаса и постепенно затихая в моих руках.
– Вы, конечно, победили меня, – сказал я чуть позже, все еще хрипло.
Она отстранилась, стерла слезы, и глянула удивленно.
– Но мы же… мы же только начали, – сказала она, как озадаченный котенок, которому не дали вдоволь наиграться. Испуг и горечь в ее глазах исчезли, как не было.
– Чего уж там, – я неловко махнул рукой, слегка задев ее и без того растрепавшуюся прическу. – Сейчас мы постоим минутку, потом вы начнете сопеть, сделаете или скажете что-нибудь наводящее в нужную сторону, или наоборот разыграете невинность, которая готова вот-вот споткнуться, и упасть мне в руки, уступая себя, я, ни хрена не соображая, накинусь на вас с поцелуями, уверяя в вечной любви, встану перед вами на колени, и все кончится.
Она помолчала. Отодвинулась в сторону, высвобождаясь из моих ослабевших рук. Мы оба опустили головы и внимательно рассмотрели мое торчащее хозяйство, зардевшееся, надо думать, от стыда. Она закусила губу.
– Ну, если вы не желаете, – как-то неровно двинув плечом, все же разочарованно заметила она.
– Да нет, я желаю, просто тогда мы не успеем к концу сценария.
– Там есть запасные варианты, общей длительностью на полтора часа!
– Вау, выдайте ему премию.
– Ежемесячно. Иногда по два раза в месяц.
Толпа там уже неистовствовала, так как меня либо вешали либо приводили к присяге. Я поежился, не от холода, а от нервов, ощущая, как гоняет по всему телу разбушевавшаяся кровь.
Королева стояла полубоком, ожидая, когда я официально сдамся или все-таки начну приставать. Что характерно, синяк от моей оплеухи находился с другой стороны, давая понять, что такие вещи у нее – на уровне рефлексов. Конечно, она зарегистрировала уже свою победу в толстом гроссбухе, в потайной комнате, где продолжала издеваться надо мной, являя в полной мере свою божественную власть.
Но была во всем это одна дурацкая загвоздка, которой она, похоже, пока не просекла.
– Вы недооцениваете Виталия, – придя в себя окончательно, наконец-то твердо сказал я. – Отводя ему роль лишь материализовавшегося фантома, вы не правы. Не думаю, что он таков, а значит, вся ваша оценка ситуации в корне неверна.
Она вздрогнула. Выиграв битву, глупо проигрывать войну. Ей, воину с трехсотлетним стажем, это было ясно.
– Что это значит?
– Ну вдумайтесь. Вы сумеете.
Тонкие складки, предвестники грозы, исказили ее идеально-ровный лоб.
– Если ваш Виталий, в отличии от остальных проявляющихся на вашем пути, фантомом не является, значит… он является другим таким же, вызванным уже вами сюда, в наш мир из вашего? Другим человеком?
– Ну, в принципе.
– Так и что из того? – она в самом деле не понимала.
– То, что Виталий обитает одновременно в двух мирах. Когда он пьян или, скажем, под действием наркотического средства, он здесь, а потому ничему не удивляется. Когда он трезв, он там. Но ни разу за все годы его там не хватились, и это значит, что оказываясь здесь, он продолжает быть там телесно. Как, возможно, и я.
– Что же это меняет?
– При размышлении, это дает ответ на все вопросы сразу, – пожав плечами, хмыкнул я.
– Ну ладно, у нас нет на это времени, скажите прямо, что тянуть.
– Извольте, – пристально на нее глянув, согласился я.
Выпрямился, собрался и подтянулся, как на параде, свел ладони и шепнул ветру, застывшему у самого носа: “Работай, вездесущий негодяй!”

 

Зеркало было треснутым.
Ну, правда, я ж не починил его ни вчера, и позавчера, ни уже месяц как. Новое купить пенсии не хватало.
Пригладив редкие волосы как попало, я вытер лицо полотенцем, чувствуя тупую, занудную боль в спине. Распрямился, пожевал губами, потрогал языком неровное небо, живых зубов в котором раньше было втрое больше, чем сейчас.
Эх, тоска тоска. Кто тебя выдумал.
– Витя, – раздалось откуда-то с кухни  надреснутое старческое, столь же напыщенное и строгое, как обычно. – Ты не забыл взять пакет?
– Не забыл, чертова дура, – бормочу я, надевая старенький пиджак, – можешь пилить меня сколько угодно, легче тебе от того не станет.
– В магазине не покупай, дойди до рядов, – продолжала моя старая, искренне думая, что я стану ее слушать. – Как войдешь, сразу направо, и до конца, там русские. Выбирай крупные, мытые, с тонкой кожей, посветлее!
Будто в шестьдесят лет я не знаю, как картошку покупать.
– Да заткнись ты, чучело, сам знаю, – бормочу я почти беззлобно, по привычке, просто не в силах не отвечать – это ведь война, нельзя прекращать боевые действия, иначе отступишь, да так и останешься там.
– Вот. А как взвесишь, пойди перевесь!.. Хотя у них всех подкручено одинаково.
– Тьфу, как ты надоела.
Проходя через прихожую, я краем глаза увидел в зеркале трюмо, как она корячится, чтобы достать до нижней полки и протереть там пыль – морщинистая и обвисшая, бесформенная, с крашеными рыжими волосами, пожелтевшая и нескладная, кряхтящая и вызывающая гримасу печали, даже большей, чем когда я ловил где-нибудь отражение себя.
Ощутив мой взгляд, она пытается повернуться, что бы узнать, в чем дело, неловко все же изворачивается, и тут Королева видит ее лицо. Лицо моей Машки, такое оплывшее, красивое, безобразное и родное. Фигня-война, скозь морщины говорит оно старости, я нагнусь и вытру, чему меня на журфаке учили!..

Ветер дует, разъяренный, мечется, униженно лижет краешек белоснежного платья, лицо ее пламенеет и гаснет, чистое и гневное, как у божественной статуи.
– Что это?! Зачем ты показывал это мне?!
– Я не показывал. Я вообще не знаю заклинаний, я просто философ на пенсии, заслуженный никому не нужный поэт. Ты все увидела сама.
Она открывает рот и застывает, и  на нее обрушивается вся тяжесть понимания, вся прочувствованность осознания того, что она – всего лишь призрак, просто колода карт.
Я физически ощущаю, как бесмертную деву корежит изнутри и снаружи, и как рушится, распадается ее маленький, такой огромный и густонаселенный мирок.
– Я не хотел приходить и все рушить; ты сама загнала меня сюда, в свой мир, в свое королевство. Я жил бы себе, как и жил, любя тебя, но не становясь твоей тенью, если бы ты не затащила меня силком. Я понял это слишком поздно, и поняв, уже не мог не пытаться выбраться, потому что иначе бы я растворялся во всей этой иллюзии, во всей фантазии о вечной юности и власти. По сравнению с ней мой облик и моя душа становились личинками таракана, бессмысленными и незаметными. Одними из тысячи, из миллиона.
Долгое, звенящее мгновение она молчит. Затем ее прорывает.
– Да пошел ты!.. – орет она, раскрасневшаяся и прекрасная. – Иди быстрей к своему Виталию! Жри с ним поганую водку, от которой птицы падают, виверны хрипят, даже драконы извергают синее пламя вместо красного!.. Мне не нужен был ты со своею мелочностью, со своим старческим маразмом, разрушающий все на своем пути под видом поиска справедливости! Мне всего-то нужен был тот, кто полюбит меня, бросит ради меня все, скажет, что важнее всего в жизни были мои поцелуи, и что ради них стоило рождаться на свет.
Она расплакалась, совсем немного, расплескивая несколько капель и того бесконечного океана, что был мне обещан в далекие дали, но так на мою долю и не перепал.
– Ну и плевать на тебя с твоим достоинством, – сказала она отрезвляюще и зло, вытирая слезу. – Ты всю жизнь шел ко мне, так даже и не приблизившись. Потому что думал, лучше оставаться в разных, в соседствующих и разных мирах, желая всегда ценить свое нежели принять чужое.
Я молчал. Чего ж тут было сказать.
– И что же в нашей жизни было такого, что могло бы оставить меня там? Предотвратить появление этой страны?
Не надо было читать всю эту фэнтези, хотел было усмехнуться я, но передумал.
– Да как ты не понимаешь, – возразил устало и беззлобно. – Мне не нужна была твоя страна, потому что придумала ты ее исключительно для себя, даже когда я помогал тебе ее создавать, ты или не замечала этого, или воспринимала как должное, продолжая строить уютные стены вместо того, чтобы растить общий сад, делить его с кем-то другим, со многими другими, и всем им в чем-то уступать. Ну, все вышло именно так, как ты захотела. Твой мир прекрасен, но никому в нем не место. Кроме образов, отражений и теней, носящихся вокруг тебя.
Она медленно опустила голову, зажала рот рукой, другой рукой закрываясь от меня, пряча лицо.
Я бы хотел ее успокоить.
– Мы разумные эгоисты, прожившие жизни отдельно друг от друга, все время друг друга использовавшие. Прогрессивный метод, так делают все (вспомнил седоволосого), ну, или почти все.
– Замолчи, – сказала она севшим голосом, выдающим страдание.
Я подошел поближе и обнял ее, и поцеловал (это было так приятно). Она была холодная, как льдина, двигалась с неохотой и трудом – ну как же, привычка в трудные моменты прятаться в себя и все такое, блаблабла.
Потихоньку она отогрелась, мы краем уха слушали праздничные выступления по случаю моего безоговорочного поражения и присяги, рыцари в черном стояли все так же неподвижно. Лошадь съела уже весь мох в радиусе двух метров, вот ведь ненасытная колдовская тварь.
– Я поняла все, – двигаясь и говоря с трудом, хрипловато произнесла она, – я отблеск, отражение, я не настоящая. Я сверкающая фантазия, которая оказалась настолько сильна, что притянула тебя к себе и не отпускает.
Она помолчала.
– Но теперь искажение должно кончиться. Вы постарели оба, вам бы дожить жизнь нормально… Я должна пропасть.
Она содрогнулась.
– Лучше бы ты убил меня, пусть задушил бы, чем вот так. Ты ведь пришел сюда, чтобы от меня избавиться.
Ну а кому понравится, если его шестидесятилетняя старуха будет грезить о таких вещах, хотел спросить я, и еле сдержался.
– Да нет, детка, милая прекрасная девочка, все не так.
Она подняла голову и посмотрела на меня пронизывающим, жгущим взглядом. Ох, как бы хотелось мне остаться тут навсегда. Бросить все ради одной только ночи, а затем смешаться с толпой и раствориться в ней навсегда, ведь поцелуи ее дороже всего на свете, и ради них стоит умирать.
– Что? – спросила она с интересом и даже с надеждой. – Ты воспользуешься правом победителя и останешься?
– Нет, идти мне надо. Домой я хочу, я тут ужасно устал. Но, если я не ошибаюсь, по закону право победителя дает мне возможность назначить правителя самостоятельно.
Она молчала. Джинны напряглись, готовясь исполнять мое желание.
– Официально назначаю правительницей вон ее, – сказал я, указав для верности пальцем, – и никаких изменения в распорядке не устанавливаю.  Назначение действует начиная с этого момента.
Ветер повеял, одев ее в новое убранство, синяк на скуле улетучился, она воссияла под солнцем, как новорожденная Афродита, вместо пены застывшая в трепещущих кружевах.
– Оставайтесь тут с миром, Ваше Величество, он ваш. Мы больше не встретимся, но хотелось бы, чтобы кто-то из моих внуков или, может быть, кто-то из тех, кто читает мои стихи и слушает мой рассказ, когда-нибудь пришел сюда навсегда, и вытащил вас к нам. Ох, какая это была бы история!..
Она замерла на ветру, такая чистая и не взятая, распрямилась и захорошела так, что не могу сказать, улыбнулась мне одними глазами, оставаясь очень грустной, очень печальной.
– Прощай, Забияка, – молвила она уже когда села на кобылу, и когда кавалькада черных рыцарей окружила ее со всех сторон.
– Прощай, Королева, – сказал я, в последний раз вглядываясь в ее безмятежно-юное лицо.
Толпа продолжала праздновать мое преклонение даже когда Королева покинула Водопады. Я, никем не замеченный, взял оставленную одежду, облачимлся и поплелся по дальней дороге, постепенно покидая этот мир, возвращаясь к своему, обрастая седоволосой лысиной, морщинами, болью в суставах и прочими прелестями жизненной реальности.
Война наконец-то заканчивалась; как и следовало ожидать, в ней никто не победил, кроме нас двоих проигравших, посвятивших всю жизнь маневрам. Ну, может кому-то от этого есть хоть какая-то польза. Например, министерству статистики, сводки которого мы постоянно подтверждали.
Пыль дорожная всплескивалась под ногами, оседая на сапоги.

На дороге, уже перед самым уходом, меня нагнал тот юный черный франт, что приносил вызов.
– Что ж, Забияка, – надменно произнес он, даже в пустыне красуясь, – теперь закон тебя не охраняет, и настало время поплатиться за твое хамское невежество! Я, рыцарь Королевы, преподам тебе хороший урок, который позволит…
Он еще некоторое время нес всякую чушь, пока я стоял и наблюдал, потирая уже поднывающую поясницу.
– Эй, милый, – сказал я затем, – хорош рядиться, думаешь, за черными рубашками я тебя не узнал? Ты сосед наш из третьего подъезда, Красинский Анатолий. Я бы с тобой помутузился, если бы ты был нормальный мужик. Но весь двор знает, что ты, Толик, голубее голубого, пидор из пидоров, так тебя растак. Раньше ты путался со звездами и шоуменами, потом перешел на хиппи и наркоманов, после пытался лезть к соседям, особенно к пьяным, мне Виталя рассказывал. Сейчас тебе пятьдесят два. И так как уже два года тебе никто не дает, ты ездишь каждые выходные в деревню к родственникам, и шпаришь там козу… или козла. Ох, ё-мое, бедное животное.
Черный конь медленно выгнул шею, впервые нарушив неподвижность, и с изумлением посмотрел на хозяина.
– Так что канай отсюда шементом, гнида геморройная, не буду я с тобой разговаривать.

Так как рыцарь, находясь в ступоре, ничего не отвечал, я сделал несколько шагов, не оглядываясь, и оказался в промозглой осени города, в котором прожил последние тридцать лет.
Ряды начинались напротив, свернуть следовало направо, но я все же пошел сначала налево, к цветочным лавкам.
Машка моя всегда обожала цветы. Война окончена, гулять так гулять сегодня, она заслужила гвоздику, нежную и алую.
Ведь дотянулась и протерла, черт возьми.

 

Антон Карелин,
ночь 18/19, день 19.02.2003 г.