ПЕРЕСЕЧЕНИЕ ЛИНИЙ

/рассказ/

Напали в самом подходящем для этого месте. В узком переулке с обледенелыми стенами, глотавшем холодный ветер, бросавшем его от стены к стене и плющим в лицо. Под небом, затянутым серой пеленой, сквозь которую не светила – размыто просвечивала – Луна.
Напавший был один. Он не ударил со спины бутылкой из-под пива, дубинкой или кастетом, а просто положил руку на плечо. Олег обернулся, пытаясь разглядеть. Фигура и лицо терялись в ночном мраке, но подошедший явно был худ и высок.
«Давай деньги», сказал бы нормальный грабитель, если уж решил почему-то не двинуть по башке, а обобрать по цивильному. Этот молча стоял и держал руку на плече.
«Че надо?» спросил бы Олег, если бы в темном переулке его остановил человек. А может, просто рванулся бы, и молча продолжил шаг, не замедлив и не ускорив. Но Олег молча стоял, ощущая тяжесть руки, и глядел в темноту.
Если бы он мог ответить «почему?», сейчас он бы сказал: «не знаю». Потом: «потому что это был не человек».
Но сейчас он не мог сказать ничего. Почувствовав, что перед ним застыли мрак, злоба и власть в одном лице, причем, наивысшая возможная в мире злоба, власть и мрак, Олег успел только понять, что этого «потом» – когда кто-то сможет задать ему вопросы – скорее всего не будет.
«Не заговаривай с Сатаной» – читал он где-то, когда-то – «с каждым словом будешь принадлежать ему все больше». Но Олег открыл рот и, выпустив облако пара, произнес:
– Что?..
подразумевая: «что тебе нужно?»

Хочу отобрать у тебя душу, ответил мрак, бороться бесполезно, подсказала злоба, ты обречен, завершила власть.

– Почему у меня?!..

Ты избран. Бог подарил тебя мне.

Говоря с ним, Олег перешел на совершенно иной уровень восприятия – на что, наверное, неоднократно покупались его жертвы. Каждое слово несло в себе больше информации, истины и понимания, чем многотомная энциклопедия – человек осознавал свою крошечность, но вместе с тем мгновенно понимал всю вложенную суть и становился гигантом, стоящим практически вровень с Сильным мира сего. Это и пугало, и завораживало, и позволяло почувствовать себя таким, каким никогда не станешь, говорить с миром на мировом языке. Одно простое желание оставаться таким навсегда, наверное, ломало многих сильных людей.
Осознавая все это в кратчайшие доли секунды, Олег понимал, что враг не лжет. И правда его была потрясающе могучей. Подарил мне тебя. В этом содержалось куда больше, чем возможно передать. Опускались руки, гасли солнца, падали звезды.

– Так не бывает. Он не мог отдать меня!

Он отдал.

Что происходит, когда самое мудрое существо обращается к тебе, и целью его является победить? Мудрое существо побеждает. Олег понимал, что каждое действие, всякое слово, любая мысль приведут его к поражению, и что верных поступков здесь быть не может – не потому что их нет, а потому что каждый будет обыгран таким образом, вернется обратно такой реакцией, которая двинет фигуры речи, мысли и духа еще на шаг ближе к финальному мату, к гибели короля.
Что это значило? Для каждого по-разному. Человек неверующий просто шел бы вперед, опираясь на свои силу и ум, а так как и ум, и сила его были заведомо меньше, чем у Великого гроссмейстера, одиночку в этой дьявольской игре ждал мат в несколько типичных ходов. Человек верующий имел иную систему координат, и потому первое, что пришло Олегу в голову, было: «Раз я не мог избежать разговора с ним… раз это не является последствием моего выбора… значит, мне уготовано свыше, и я могу пройти через это, что бы ни произошло».
Это был скорый вывод, но Олег не видел в нем изъянов, даже с этой новой способностью к восприятию и анализу, проистекающей из-за прямого контакта с Князем тьмы.
Мысли теснились, как букашки, стремительно складываясь в полотна словосочетаний и фраз и тут же распадаясь; за мгновение всплыло и было отброшено несколько достойных ответов.
– Я не Иов, – в конце-концов сказал он.

Ты Олег.

И снова это была не просто правда – законченная и целостная истина. Олег не улавливал подвоха, хотя всей кожей чувствовал его. Враг говорил правду, но она не была чистой, лишь голые факты, призывно тянущие к той или иной интерпретации, заведомо субъективной, и потому ложной, ведущей к поражению. Почувствовав тяжесть целого роя мыслей, Олег стремительно осадил себя. У человека в борьбе со злом два врага: зло и он сам.
Но, не обдумывая ответ и не подбирая новый вопрос, нельзя было повлиять на партию – увы, у Олега не было возможности не обольщаться каждым движением мыслей Врага.
Что было сказано эти ответом, этой истиной? Что он стал следующим из подвергаемых испытанию. Следующим после еврейского старца, египетского отшельника и немецкого исследователя. И другое, главное – что в этих шахматах он в самом деле белый король, и при падении его белые проиграют.
– Что тебе разрешено забрать на сей раз? – быстро спросил Олег. Уже задавая вопрос,  осознал, что сам направил врага, признав за ним силу, без боя сдав первый рубеж.

Все, что ты мне отдашь.

Это испугало Олега, до дрожи, до неодолимого озноба. Не все мирское, не все телесное – просто, все. Враг был сильнее в любом из смыслов. Мог ли перед лицом такого противника человек сохранить хоть что-то?
«Не надо было предлагать ему определять свое право, пускай бы делал это сам!..»
Но не сделай Олег этого вывода, задай любой промежуточный вопрос, мудрец в перчатках разыграл бы еще больше карточных фокусов. Лишний взгляд, лишний вопрос, лишние раздумья – любое внимание, прикованное к иллюзионисту, лишает свободы – оно лишь на руку мастеру.
Поэтому Олег не раздумывал более, безрассудно бросившись в бой. Воля его сконцентрировалась в единый образ:
– Я не отдам ничего.
Он поднял руку и перекрестил Врага.

Тот отпрянул неуловимо-плавным движением, с достоинством и грацией отступил, как будто отошел сам, без малейшего неудобства, а ветер запутался в прозвучавшем смехе, испуганно присмирев.
Но это изящество, эта грация и властность, сила и красота лишь подчеркнули извечное бессилие самого лучшего гроссмейстера перед соперником, отказавшимся играть. Олег, напряженный как струна, весь превратившийся в одну пылающую веру, пронизанную человеческим страхом, жалостью, состраданием и горечью… почувствовал не ликование. Слабый ток радости пронесся по его жилам, освободив от огромной тяжести и во мгновение ока сделав сильнее, гораздо сильнее.
Он слышал где-то, когда-то, что Диавол бежит от Имени Божьего, и от Креста. Он только что убедился в этом.
Но «любая победа несет в себе семена будущего поражения. Лишь осознавая это, можно победить по-настоящему». Давным-давно прочитанная книга всплыла в памяти совершенно неожиданно – и вовремя. Олег понял, что это вынужденное отступление Стратег использует себе на благо, а ему во вред.

Ты мыслишь ясно. Обойдусь без предисловий. Как только я коснусь тебя второй раз, ты будешь навеки мой.

Он шагнул вперед, рука метнулась к груди Олега, ткнулась в толстую зимнюю дубленку, сердце дрогнуло так сильно, словно никаких одежд на Олеге не было, и словно бесчувственные мертвые пальцы обхватили его, стесняя биение.
В момент, пока худая рука не достигла его, пока крошечные миллиметры отделяли черную перчатку от цели, Олег понял, что ему не увернуться, не победить, и никак не преодолеть мощи, сосредоточенной в этой руке. Чувства и мысли взрывались в нем фейерверками, опадали каскадами из мертвых гаснущих светлячков. Он мог попытаться избегнуть участи, мог восстать, мог закричать и проклясть не спасающих его, но: «мне уготовано свыше, и я могу пройти через это, что бы ни произошло». Вопреки страху пасть из-за гордыни, Олег чувствовал себя белым королем совсем не-шахматной партии, и потому, сжавшись от ужаса, шагнул из-за строя пешек, подставляя кожаным пальцам грудь.
Так они приблизились друг к другу вплотную, и Олег узрел лицо победителя. Он знал, что видит не настоящее лицо, потому что не существует настоящего; знал, что, как и все остальные, попадается на слабость собственного разума и отражает исходящее от Врага своими личными образами, замещает мыслью пустоту.
На него глянула бордовая плоть, мясистая и жуткая, копошащаяся и шевелящаяся, состоящая из переплетенных маленьких жирненьких червей. Черви губ улыбались. Это мое чревоугодие, подумал Олег в тот момент, когда враг коснулся его.
В этот момент все должно было и закончиться.
Но оказалось, и последняя истина, озвученная бесом, не чиста. Коснувшись груди Олега, он не коснулся его самого – и преградой была не одежда, а нечто совершенно призрачное, легкое… несомое постоянно, но ставшее весомым теперь. Рука в перчатке тянулась вперед, вдавливая невидимую защиту. Что-то было между ним и Дьяволом, отделяло свет от темноты, что-то неуловимое и хрупкое, сопротивлялось Врагу. Олег, парализованный судорогой страха, закрыл глаза и открыл их вновь. Он не увидел свою защиту, но почувствовал, и ухватился за нее в надежде понять…

На всем его теле лежали отпечатки крестов. Большие и маленькие, толстые и тонкие, узорные и нанесенные легким размашистым штрихом. Их оказалось много, и все они сдвигались к груди, создавая щит. Враг уничтожал их один за другим.

…Первый раз в жизни перекрестила его мать. Шел шестой месяц беременности, и, очень усталая, слабая, она тайком даже от лучшей подруги встала голая перед зеркалом и перекрестила свой живот – тут и там.
Но, дитя коммунизма, она боялась и стыдилась этого поступка, наполовину не верила в него, и первый крест, легший на Олега, казался скомканным и слабым. Зеркало трюмо исказило второй. Враг ухмыльнулся бледными ленинскими устами с пионерской открытки – которой Олег восхищался в детстве, вешал на то самое трюмо – и разнес на куски оба.

…Его крестил батюшка, в семь лет, когда коммунизм треснул и ложь вытекла из него, мешаясь с новой неправдой и растекаясь повсюду. Батюшка был хорошим человеком, любящим свое дело и славящим Господа, рука его была тверда, и крест отражал черную длань так долго, что Олег сумел сделать вдох.
Но в это время батюшка получил слишком много возможностей, а потому его ум был более занят любованием их, чем крещением неловко мнущегося мальчика из греховной семьи. Лицо в белом колпаке подмигнуло Олегу, указывая на аптекарские весы, чаша православных ценностей на которых перевесила чашу овечки из паствы, пальцы смяли батюшкин крест, брезгливо отбросив его.

…Бабушка была истинной православной, из старых, бесстрашно молилась за солдат при комиссарах и даже комдивах, и пули отскакивали от ее смелости, когда она тащила раненых на себе. Ее кресты оказались частыми, добрыми и светлыми. Они твердо и ласково переливались на коже любимого внука, переплетались с его душой, и отражали натиск, обжигая черную руку.
Но к старости бабушка устала от обманов и предательств, стала сварливой и угрюмой; доброта и великодушие ее, чистота, отвоеванная русским народом в черной войне, поблекли – были замараны теми, кто пользовал плоды победы, оскверняя их. Лицо Дьявола побурело гнилым яблочным плодом с древа познания бабушки, который Олег так и не надкусил. Яблоко сморщилось, вместе с ним угасли и бабушкины кресты.

…Оказывается, в жизни его крестили очень многие. Конечно, больше в детстве. Случайные прохожие, расчувствовавшиеся при виде милого ребенка. Знакомые и родственники, когда он хворал. Девочка, которая была в него влюблена в шестом классе. Жена, когда он спал. Священники, творящие крестные знамения на службах. Совершенно неожиданные кресты – от водителя, который чуть его не сшиб; от тетки, которая сделала ему подлость, и одним поздним вечером крестила его фотографию, вся в слезах.
В каждом из них была сила любви и сопереживания. Они умудрились противостоять Сатане какое-то время. Но в каждом кресте он находил трещину, недовершенность, изъян. Рука его вдавливала Олега вниз, и кресты разлетались из-под нее как мертвые листья, опадая на обледенелую мостовую. Он прожил каждый из них, от первого до последнего, в каждом ожидая спасения, но находя лишь крах – и сердце слабело, уязвленное все большим отчаянием, стесненное все более тяжким пожатием черной руки…

…И был материнский крест, когда уже никаких не осталось – неприметный, маленький, даже крошечный – сложенный после яростной и обессиливающей ссоры, когда плачущая мать сквозь рыдания, украдкой перекрестила угрюмо молчащего сына – в нем было столько любви и боли, что хватило бы на весь мир, и казалось, что победить этот маленький крест невозможно. Олег вспомнил, как потом, когда мать уснула с молитвенником в руках, он тихо подошел к ней и трижды перекрестил в темноте. Слепое лицо врага исказилось, впервые дрогнуло, а крошечный крест разгорался, пылая ослепительно и ярко, жаля и изгоняя злобу, властность и мрак.
Но в глубине души у обоих не было настоящего прощения. Отчаянно желая быть правыми каждый в своем, больше отдаваясь жажде личной целостности, чем самоотверженной любви, они создали кресты чувств, лишенные опоры из убеждения. В кресте мамы было слишком много боли, слишком много. Лицо врага окаменело, и слепая античная статуя дунула на трепещущий яркий свет, погасив его.
Олег упал на колени, и захрипел, задыхаясь, ибо сердце, стиснутое тяжелеющей рукой, почти не двигалось.

Этот крест возник из ниоткуда, проявился прямо из сердца и встал перед рукой. Кривой и незавершенный, ущербный – Олегу подумалось, что это последние судороги в попытке защититься перед самым концом. Он не помнил, что за крест, откуда взялся. В предобморочном бреду, уже практически сдавшись, Олег с большим трудом рассмотрел и осознал его.

Когда ему было восемь, в их дворе умирала женщина, скованная параличом. Ее выносили на свежий воздух, и она часами смотрела в небо и во двор, невыразительным взглядом вмещая в себя ту жизнь, которая не была ей доступна. Дети боялись ее и ненавидели. Впрочем, они очень многое ненавидели и боялись, например, детей из соседних дворов. Окружив новенькую девочку, они издевались над ней, не то чтобы как-то серьезно, даже без особой злости – да просто так. Никто ее почти и пальцем-то не трогал. Олег осадил товарищей, сам не зная, почему. Он, кажется, вспомнил нудные бабушкины проповеди. И еще ему стало стыдно, потому что девочка, которую презрительно унижали, пыталась понравиться, и поддавалась на это унижение, чтобы спастись… как он сам, упавший на колени, был готов сделать сейчас.
Он не знал, и никогда не узнал бы об этом маленьком, ущербном кресте. Руки парализованной женщины не шевелились, и пальцы ее дрогнули почти незаметно, даже не сойдясь как следует в щепоть. Каких трудов ей стоило сделать то, что она сделала? Почему ей так дорог оказался поступок мальчика, не совершившего, в сущности, ничего особенного? Он не знал, и никогда не узнал бы об этой женщине, которая жила где-то очень и очень глубоко в своем полумертвом теле, и никак не выпускала наружу своих мыслей.
Теперь он видел эти мысли, плывущие сквозь него, и видел этот неровный крестик, последнее препятствие, не дававшее Врагу завладеть его душой. Теперь ему было понятно, что в новом испытании белым королем был не тот, кого испытывали, а те, что считались пешками, в жизни ходившими вокруг него.

Сгусток злобы, власти и мрака менял форму. Танцующие тени бились, свитые в клубок, сходясь и расходясь. Один облик, другой, следующий. Крест неподвижно висел в воздухе, не сиял, не грел, не внушал никаких чувств и эмоций, не вмещал ни боли, ни любви. Он просто был, и все – оставался тем, что есть – пересечением двух линий, и этого оказалось достаточно.
Линией жизни и линией смерти можно было поэтически окрестить их; линей свободы и судьбы. Раскрасить сотнями понятий, наполнить разнообразным смыслом – ведь человек всегда старается отыскать понимание там, где нужно просто принимать. Олег тоже попытался, но вовремя остановился, просто лежа обессилено на льду, и глядя на две тонкие кривые ниточки.
Сердце его, ничем не стесненное, билось часто, и жаркая кровь разносилась по телу, пробуждая его от страха. Весь пропитанный потом, он не мог найти в себе силы подняться. Что в это время происходило с победившим его гроссмейстером, Олег не видел. Он осознал только, что, как и было сказано, в каждой победе заложены семена поражения. Повергнув короля, шахматист не обратил внимания на лишнюю пешку, стоящую у следующей доски.
Опавшие кресты становились легче воздуха и медленно поднимались вверх. Проплывая сквозь крест, сотворенный парализованной рукой, они обретали форму – линия бабушкиной отваги пересекалась с линией ее чистоты; линия батюшкиного призвания с линией его ответственности; линия маминой боли и маминой любви. Кресты обретали истинную сущность, линии судеб одних людей пересекались с линиями мыслей других, выстраиваясь в сотканный из крестов щит – и очень скоро оказалось, что вся жизнь состоит из этих пересекающихся линий, более того – возможна лишь в точке их пресечения.

Вставай.

Олег поднялся, прислушиваясь к себе и к миру вокруг. Он не был уверен, что сможет драться дальше.
Биение сердца внутри и призрачный шелест-стон ледяного ветра снаружи. Ответственность за весь мир, за каждого из людей. Бездна перед ногами, и необходимость сделать шаг над ней, затем еще один, и столько, сколько потребуется, чтобы перейти на другую сторону. Олег с детства знал, что он хороший человек, но был ли он хорошим человеком на самом деле? Нет, недостаточно. Увидев собственные лица, он не верил, что может устоять даже перед самым слабым из искушений. Он точно знал, что не Иов, не Антоний и не Фауст.
Но в этом новом испытании, кажется, смысл заключался в том, что, познав на своей шкуре столько пересекающихся линий, он мог сотворить свои, не перечеркивая, но дополняя их.
Олег выпрямился, вздохнул, поудобнее перехватил щит из крестов в левой руке, и сказал ожидающему:
– Обойдемся без послесловий. Как только я коснусь тебя, ты сгинешь и не вернешься.
Правая рука его взлетела вверх, рождая линию меча.

18.12.2004 г.