ОЖЕРЕЛЬЕ

/рассказ/

"Мы с тобой не расстались навечно, мы с тобой не расстались навечно, с тобой не расстались, расстались, с тобой…" море шептало, набегая на берег сизыми волнами с искрами изумруда и легкой пеной, тающей в золотом песке. 
Я шел по кромке, усыпанной гладкими камнями, бездумно и небрежно ступая на вечные, но мертвые слова – знаки, что мы начертали вдвоем. За последнюю неделю узор не рассыпался, не расплылся, хотя и ветер, и волны старались размыть его, скрыть под слоем песка. Я подумал, слишком искренни были сказанные нами слова. Стереть их могло лишь время. Насколько большое время, я не знал. Теперь я стирал их сам.
Волны касались ступней, щекотали усталые щиколотки – свежие, холодные волны под безоблачным синим небом и солнцем, сверкающим ярко, но давно уже без тепла. Осень пришла и сюда, в благодатный край, где ее никто никогда не ждал. Черные ящеры-храйи, покрытые мелкой густой чешуей, с каждым вдохом раздувающейся во все стороны, иссиня сверкающей в россыпях капель соленой воды, тонко кричали, ползая по большим камням, подставляя солнцу бока, радовались, как дети, не зная, кого благодарить за ее приход. Знал я, но мне легче было молчать. Мысли мои снова текли о другом.
Как мы были счастливы, прилетев сюда. Строили планы, целовались до рассвета, все глубже погружаясь в золото здешних небес. Были счастливы, оставив мир, в котором родились и который знали, ради этой неодолимой любви. Мы сели в корабль, совершивший прыжок к звездам, отделенным от наших сотнями тысяч световых лет. Время в межзвездных прыжках текло по-иному, так что мир наш остался не просто позади, а еще и в прошлом – лет на двести-двести пятьдесят, в то время, как для нас в полете прошло лишь несколько дней. Значит, в привычное прошлое не было возврата.
Но мы были счастливы, получив навечно девственно-чистый и прекрасный мир, полный открытий и свободы, радости и тепла, которое дарили друг другу… Тогда во всем этом был смысл; более того, единственный смысл нашего существования. Позже он потерялся, моя любимая поняла, что рай слишком тяжел и тесен для нее. Она улетела, а вместе с нею лето вокруг, рожденное стараниями земной техники, постепенно начало превращаться в осень, присущую здешней погоде. Теперь, когда я обесточил все приборы, осень почти полностью вернулась в свои права.
Энергостанцию и климатизатор я отключил последними, вчера вечером; знал, что энергия мне больше не будет нужна. Пайки подходили к концу, добывать пищу здесь я не хотел, вернее, считал бессмысленным и ненужным. Все казалось бессмысленным с тех пор, как она ушла, день и ночь я жил автоматически, не предпринимая для этого никаких усилий. Жил воспоминаниями и мыслями, угасающими чувствами, сотни, тысячи раз обдумывая ушедшее заново.
Наш рай превратился в ад, в клетку для меня одного. Корабль, на котором можно было покинуть Сейму, унес на борту мою любимую, а я, в гневе после ссоры, в которой выплеснулось все, что копилось годами, отказался лететь вместе с ней, оставшись в покинутом раю. Оставшись ждать ее, ждать безнадежно, зная, что даже если она решит вернуться, к ее прибытию я буду уже выжжен и мертв. Но, главное, зная, что она не повернет.
Синекрылые чайки тоскливо кричали, носясь поверху и падая вниз, к самой воде, взлетая с блестящей рыбой в клюве или в лапах, и начиная стремительно мелькать меж волнами, удирая от собратьев и сестер, готовых отнять добычу. Внезапно я подумал, сколь похожа была наша с тобой любовь. Как часто мы пытались отнять друг у друга то, что несли для того, чтобы отдать.
Чайка, нырнувшая в воду, показалась из-за волны, с клювом, раскрытым в крике, пустым. Взлетала она тяжело, и в первый же миг я понял, что добыча, непривычно-большая, зажата в перепончатых лапах, стиснута остриями когтей. Я в который раз подумал, что точно так же нежно мы обнимали друг друга, будто не зная другой нежности.
Чайка криво скользнула, рассекая крылом гребень высоко поднявшейся волны, яростно вскрикнула, борясь с накатывающим ветром, поднырнула под него, и внезапно резко взмыла, поймав поток. Небо приняло ее  – черным взмахом в безоблачную синеву. Рыба блеснула несколько раз, солнце сияло сильнее и ярче; сверкнув напоследок, птица растаяла в желтой дали, оставив меня одного.
Некоторые решения непоправимы. Мы оба уже не в силах ничего изменить. Но моя любовь была сильнее меня, я не мог с этим бороться. Все время ждал, что она вернется, хотя и знал, чем это грозит. Как трудно вернуться в покинутое прошлое. Пусть и в покинутый рай…
Согласно компьютерным данным, здесь, на Сейме, время текло медленно – год был равен чуть менее полутора земным, сила тяжести меньше, климат более мягкий, вирусы и бактерии быстро поглощали человеческие, и расселялись в теле, оставаясь для носителя практически безвредны. Колонист-поселенец имел все возможности дожить до глубокой старости. Я, правда, об этом не думал и совсем не мечтал. Все мысли мои теперь, с утра до вечера, были заняты другим. Воспоминаниями о ней и о нас, о наших счастье и разочаровании.
Вы думаете, это невозможно? Думаете, что ветер и солнце, смена дня и ночи постепенно, спокойно и властно залечивают раны и засыпают прошедшее песком?
Вправду, уже через сутки после отлета чувства притупились, как притупилась и боль. Бывали часы, когда я забывал о нас и о ней, жил лишь шумом моря, криками чаек, да бесконечными просторами и свистом небесных ветров, под которыми бродил. Но затем все возвращалось к ней; тоскливый птичий оклик, пена угасающей волны, – я пробуждался от равнодушия, чтобы снова пережить ту раздирающую боль, и бессилие, и страсть. Я вспоминал, что все безнадежно, что если надежда раньше и была, то теперь любимая безвозвратна. Снова и снова я жил нами, за считанные часы проходя годы, в которых мы были вместе, преодолевая все те же пороги все тех же рек, скатываясь к предгорьям, и успокаиваясь наконец, забываясь на следующий срок. Затем все повторялось: бесконечные любовь и страдание, страдание и любовь.Так нанизывались на сине-золотое ожерелье жемчужины моих дней.
Но сегодня был торжественный и печальный день, безо всякого страдания и без всякой любви. Я словно очнулся после недельного забытья, и теперь оглядывал Сейму новыми глазами. Ее моря и океаны, ее ветер и камни, солнце и песок. Все радовало меня, все причиняло радость и боль. Сегодня. Мой последний день в раю. Следы худых ног отпечатывались в золотом песке, устланном гладкими цветными камнями. Я шел прямо по нашему узору, ломая и стирая его. Этот день был последним – вечером я собирался умереть. Бессмысленность циклических повторов убивала меня, но слишком медленно, чтобы  я мог вытерпеть это. Кажется, я умирал уже сотни раз – и вокресал, пробужденный не надежной, а каким-то безумным упрямством, тянущим ожиданием, желанием, чтобы она вернулась, страстной жаждой посмотреть в ее горящие раскаяниям и страданием глаза. Только мечты о мести держали меня на плаву. Но все кончается. Они наконец-то истерлись в сухой невесомый песок. Я больше не хотел ждать ее, и собирался уснуть в темноте, оставив безмерную печаль и боль всепоглощающим небесам. Кажется, я простил…
Очередная чайка тоскливо крикнула у меня над головой. Затем я услышал шум – непривычный, неестественный… и знакомый. Будто многие эпохи отделяли меня от него – повернувшись, подняв голову, заслоняясь ладонью от солнца, бессмысленно глядя на опускающуюся продолговатую ракету, я не сразу узнал ее. Быть может, моя любимая достигла Земли, и спасательная шлюпка прибыла за мной?.. Но между ее прибытием должно было пройти по меньшей мере двести-двести пятьдесят лет, этого быть не могло. Значит, она повернула. Вернулась сюда.
Ракета в последний раз вспыхнула синими огнями угасающих дюз, и прочно засела в прибрежном песке. Я стоял и смотрел, опираясь на высокий камень, как немного погодя открывается дверца, и моя любимая, юная и стройная, столь же беловолосая и красивая, по прежнему всем существом бесконечно нежная, неуверенно сходит по трапу на песок, не сводя взгляда с меня. Совсем не изменившаяся – да и как ей было измениться в столь короткий срок?.. Я смотрел, как она подходит, видел, как в лице ее разгораются ужас и жалость, бессилие и тоска, как наполняется отчаянием бесконечно любимая мной красота.
Она замерла напротив меня, уставившись распахнутыми глазами, неверяще и жалко. В них блестели слезы, а сложенные руки, опустившись, в нерешительности замерли.
– Я… – с трудом начала она, и голос ее дрожал, – решила вернуться.
Она хотела, что бы я ответил, дал знак, что понял. Я кивнул.
– Ты… ждал меня? – каждое слово давалось ей с трудом, она не сводила с меня глаз, в которых отражалось безмерное удивление, словно видела впервые.
Я снова кивнул, не в силах ничего сказать, зная, что голос окажется предателем.
Она опустила лицо, не в силах принять меня; светлые волосы съехали на щеки, пылающие смесью чувств, в которой не разобрался бы ни художник, ни врач. Плечи ее мучительно поднялись, изогнулись, словно она пыталась раскрыть крылья, о которых забыла давным-давно. Я молча стоял и смотрел, как она преодолевает себя, поднимает голову, желая еще раз взглянуть мне в глаза. В синих зрачках моей любимой застыл мучительный крик о помощи. На этот раз, правда, я ничем не мог ей помочь.
– Ты знаешь, – хрипло сказал я, холодом мыслей остужая бьющийся в висках жар, – некоторые решения непоправимы. Твое было одним из них. Ты ведь знала, что возвращаться бесполезно… Что вернешься к моей смерти – теперь я уже мертв.
– Не говори так! – почти выкрикнула она, и застыла, сжав губы и кулаки, как всегда, готовая к решительной и непримиримой борьбе. Но тут же сникла, вспомнив, что именно поборов, потеряла меня.
– Я в самом деле умер – тот я. Кого ты любила и так ненавидела.
– И сейчас ненавижу, – с жаром сказала она, поднимая голову, со своим беззащитно-гордым лицом, которое я больше всего обожал. Слабая воительница, которая побеждала меня лишь моей же любовью. Я улыбнулся против воли, чувствуя слезы, выступившие на глазах.
– И сейчас ненавижу, – повторила она, словно пытаясь в этом увериться. Поднимая небесно-голубые глаза и глядя на меня с бессильным отчаянием, с мольбой. Увидела мои больные, пылающие зрачки, и внезапно начала говорить, захлебываясь, торопясь. – Там, в корабле, глядя на зведы, я вдруг поняла, что ты не просто далеко, не в другой стране, не на другой планете – я поняла, что не смогу вернуться к тебе, как возвращалась раньше в твои руки, в твой уют, чтобы ты снова принял меня… Чтобы потом я снова могла уйти… На четвертом мередиане, после первого скачка, на меня навалился весь этот кошмар, вся непоправимость, – потерять тебя безвозвратно, – она судорожно всхлипнула, вытерла слезы рукой. – Мне стало страшно. Я вышла из полета, не завершив прыжка. Я боялась, уже слишком поздно!.. – слезы потекли по ее щекам, она не пыталась остановить их, как не могла остановиться сама. – Слишком поздно… Люблю или не люблю тебя, я поняла, что потеряла навсегда!..
Я бессильно молчал, снова любуясь ее красотой.
Минуту и она молчала, разрываемая отчаянием, то опуская, то поднимая глаза, смотря на меня, не видя кроме меня ничего, словно я снова стал центром ее мира, как забытые десятки, сотни лет назад. Я тоже не мог двинуться. Бессилие и опутошение повисло внутри и снаружи, обволакивая нас.
У каждого есть час, когда понимаешь ошибку, осознаешь, что в гневе или усталости отрекся от единственно важного, без которого смысл жизни утерян. Кажется, я осознал эту ошубку давным-давно, в своем одиночестве пережил ее сотни раз. Я думал, для нее она не имеет такого значения – она всегда, как бабочка, порхала между мной и миром, пытаясь не выбирать, а иметь и то, и другое. Я никогда не думал, что в результате мир окажется отвергнут, а я…
– Дело сделано, – прошептала она, глядя на меня завороженно, делая два шага вперед, и застывая, по неосознанной привычке ожидая, что я обниму ее, покорная и несчастная, признавшая поражение, но все так же по-детски желающая счастья, – ничего не изменить… – слезы прекратили течь по ее лицу. Она снова всхлипнула, пытаясь что-то еще сказать, и вымолвила искренне, почти бесстрастно. – мы поступили неправильно… Потребовалась безвозвратность, чтобы я поняла, как хочу любить тебя.
Что я мог сказать?..
Было так больно, что сердце, казалось, вот-вот лопнет. Она стояла в метре от меня, я чувствовал свежий запах ее тела, забытый и вспомненный вновь. Меня по-прежнему неостановимо влекло к ней, руки желали обнять ее, прижать и впитать ее тепло. И потому так страшно было сознавать, что возвращение моей любимой бесполезно, что сделать ничего нельзя.
Я внезапно понял: она в самом деле вернулась. Наконец-то уверовал в это – несмотря на то, что каждодневно и беспрестанно ждал ее сорок пять сеймианских лет.
Она стояла, и смотрела на то, как я ухожу – надрывно кашляя, ковыляющей походкой, сгорбленный седой старик, лишенный половины зубов. По воле случая или желанием увидеть ее доживший до этих лет. Узревший ее раскаяние, и успокоившийся, получивший единственное, что теперь мог от нее получить. По- прежнему безумно любящий ее.
Море шумело за спиной, успокаивающе шуршало, прохладой накатывая на усталые ступни, на берег, по которому я шел. Гладкие камушки перекатывались под ногами, вязли в золотом песке разрушенных знаков, где отпечатывались мои следы.
Ожерелье моего ожидания было завершено.

31 июля 2001 года