ЗНАК
/рассказ fantasy, серия “Хроники Кталла”/
9 год Эпохи Трех Империй.
Империя Аджинот. Округ Кадориш, север Рубиновой Хароссы.
*
«После всех небесных своден, после печи преисподен,
после Солца на восходе я потерей пуст и пьян.
Разум боли не измерит. Ни двуногому, ни зверю,
не скажу, какую веру я навечно потерял.
Впредь и солнце – не горяче, сердце и глаза – не зрячи,
только сизый пепел прячет то, что вырастил мой дар».
Ахмет абу-Таил, касыда о потере Дара.
– Кто ты тако-о-ой?!!
Краска алым соком затмила его лицо, щеки надулись и лопнули, рот разорвался, брызнув слюной, исторгнув яростный крик, взметнувшийся по каменным аркам низеньких подворотен:
– Кто такой?!!
Проклятье всех демонов преисподней. На крик обернулась вся улица, от нищего мальчишки, до писаря, трусливо мочащегося в углу. Белые лица в полумраке каменных сводов, вонь отбросов, удивление и испуг. Мешковатый халат у самого выхода, двинутый под руку, вскрикнул от неожиданности и выронил корзину с яблоками, поскакавшими во все стороны. Нищие бросились подбирать, трудяги кинулись осыпать их руганью и ударами, помогая родному сословию, пожилая матрона взвизгнула, едва не свалившись в лужу, мгновенно налившимся взглядом провожая скользнувшего под юбкой юнца, охранник выматерил проворного парня, ушедшего из-под руки, священник, у которого удирающие выбили из рук костыли, выкрикнул ругательство на святом языке, кто-то ударил кого-то по лицу... Мы все божьи дети.
– Г-господин-н! – воскликнул я, заикаясь, прижимаясь к стене, с трудом избегая протянутых к рваной рубахе трясущихся толстых рук, норовящих схватить меня за грудки. – Пощадите бродягу, я просто пытался спастись от голода, вот и украл ваш хлеб!
– Бродяга?! – взревел он, отвешивая мне оплеуху, от которой потемнело в глазах и зазвенело в голове. – Говоришь, бродяга?! – охранники сомкнулись по бокам, отрезая путь к отступлению, но не трогали, не зная, хватать ли меня по рукам и ногам, да тащить к салману, просто избить и бросить или вообще не обращать внимания. По счастью, сам краснорожий толстяк этого тоже не знал.
– Чертов бродяга! – все еще взбудораженный, мнущийся на месте, передумавший наказывать меня, хорохорился он. – Украл мой хлеб!
– Вот, возьмите, господин, – полупровыл я, протягивая горбушку, – только не бейте, я двое суток ничего не ел!
– Убери с глаз моих, грязная тварь! – рявкнул мясистый торговец, прижавший меня к стене, дыхнув с рождения нечищеным хлевом рта. – Жрать хлеб, испорченный таким отребьем, еще хуже, чем намахивать жену деревенского старосты!.. Первую жену! Лучше скажи, как тебя зовут, бродяга, – он пытливо зыркнул глазами, проскочив изможденное и грязное лицо, мелькнув мимо втянутого, белеющего сквозь прорехи рубашки живота, опускаясь к самым ногам, исцарапанным и разбитым, укутанным в рваное тряпье, как и положено нищему да бездомному. – Скажи, кто ты и откуда, почему я прежде тебя здесь не видел, и лучше бы тебе не мяться и не врать, а не то, клянусь Бонзой, мои собаки займутся тобой!
– Беглец! Беглец я, добрый господин! Был слугой-писцом из Тал-храна, еле успел бежать от проклятых хорианов, сожри их тьма! Они штурмовали крепость, набившись, как саранча, и выходу из нее не было, только трупами со стен… Потом стены пали, варвары вошли в город, и многих гнали к себе на север, но я был, как мертвый, меня оставили в выгребной яме… Неделю скитался по приречью, и только два дня назад сумел перебраться на юг! Меня четыре раза чуть не убили, господин… – я всхлипнул, сжавшись у стены, испуганный и жалкий, словно увидев их вновь, – а ведь раньше я был полезен!.. Сюда пришел сегодня, часом после открытия врат… Пытался наняться писарем, но все гонят меня, ох, простите, добрый господин, я не плачу, нет… все гонят… я не ел ничего два дня…
Переулок, услышавший, что безродный чужой бродяга видел воочию страшных хорианов-захватчиков, замер и слушал, раскрыв уши и глаза. Такое встречалось не каждый день, даже сейчас, в пылающих горнилах сжимающей хватку войны.
– Чертов беглец, – пробурчал купец, глядя недоверчиво, но заинтересованный не меньше других. – Как же тебе удалось остаться в живых? Говорят, кхорианцы жестоки до крайности, за выкуп не отпускают, не берут пленных, а выживших гонят на север рабскими стадами. Что же, жадность их оказалась меньше брезгливости, и никто из варваров не полез в яму с дерьмом ради пяти драхм, которых ты стоишь непременно?..
Я сглотнул, соображая, что ответить, и тупо глядя на него.
– Господин Надьяр, – пробасил усталый надсмотрщик, главный над охранниками купца; ему уж точно все здесь осточертело, – бродяга говорит правду. Не может он, всамделе, так складно врать. Он из бедных, у него язык так вертеться не приспособлен. Значь, не придумывает, а говорит, как было. Отпустите его, и пойдем на базар.
Купец Шаолим Кудавой Надьяр, преданный сын своего правителя, в руки, или, вернее, на рудники которого я только что едва не попал, все еще пытался просверлить меня взглядом, но тот, немощный зацепиться хоть за какую-нибудь непонятность, в пустоте неподтвержденных предположений безвозвратно остывал.
– Писарем! – хмыкнул он, пожевывая губами, по привычке надувая щеки и оценивающе щуря глаза, затем медленно, с ожиданием добавляя. – Можно подумать, ты еще и умеешь считать.
– Алмаз пустыни, шерханн джунглей, озолотивший меня своим взглядом! Господин Надьяр, – вскричал я в великом отчаянии, в исступлении, простирая к нему исухдавшие, грязные руки. – Умею ли я считать?! Умеет ли схорлин летать, а змея – сбрасывать кожу! Заходит ли солнце на западе, всходя на востоке! Верный ли сын своей родины каждый, кто молится ежевечерне?!.. Я умею считать, господин Надьяр!.. Я умею считать до пяти!
Лицо его, с началом фразы довольно усмехающееся, здесь изумленно вспыхнуло и тут же потухло, как гаснет задутая свеча неисполненных надежд – наполняясь раздражением. Смерив меня презрительным взглядом, он пыхнул надутыми щеками, раздуваясь, как жаба, рыба или, наверное, божественный шерхан джунглей, и отрывисто бросил:
– Ладно. Жуй корку, собака. Я подумаю насчет тебя. Околачивайся поблизости базара, быть может, назавтра я кого-нибудь за тобой пришлю.
Я сполз на колени, подвывая от счастья, утирая слезы, бормоча хвалебные гимны купцу и его семье, растрачивая последние силы и расточая последние образы, незаметными жемчугами попадавшие в грязь. Надьяр уже удалялся, локтями охранников расталкивая попавшихся под руку.
– Чертовы мятежники! – бурчал он, уходя. – Твари, продавшиеся кхорианцам. Прячутся повсюду. Притворяются нищими. Воруют хлеб… Мы найдем на них управу! Да!..
Я глубоко вздохнул, не в силах скрывать облегчения. Попытался подняться с колен.
– Эй ты, беглец, – подозвал хромоногий нищий с обломанной палкой, – ты вправду видел кхорианов? – посмотрев вокруг, я увидел, что половина проулка ждет моего ответа, не сходя со своих мест.
Час от часу не легче. Избавившись от купца и ареста, я стал центром внимания черни, способной смешать мою судьбу еще сильнее. Алмазы и горький ковыль!..
– Эй, бегле-эц! – отчетливо повторил хромоногий, щурясь и боком двигаясь ко мне. – Я дам тебе хлеба, если расскажешь про них!
Неплохо для нищего, подумал я. Времени не было совсем. Отказаться – значило удивить до пересуд половину квартала. Чуть позже это значило донос, погоню шлемоголовой стражи с короткими копьями в руках, и наконец камеру, выгребную яму или рудники – тут уж как повернет. Огонь и пепел! Гореть мне в этом бегстве без конца и начала, гореть до костей.
Но это мысли носились, цепляясь одна за другой, а горло мое тут же, без промедления, сдавил голодный спазм.
– Хлеб? – недоверчиво всхрипнул я, уже тянясь руками в его сторону, и делая мелкий шажок.
– Да, – закивал он, – дам тебе хлеба!
– И яблок! – добавил тот, мешковатый, отирая яблоко от грязи и укладывая в корзину.
– Пойдем! – матрона схватила меня за локоть, почти не кривясь от брезгливости, и поволокла в сторону чайханы, где всем нищим раздавали бесплатный зеленоватый кипяток.
Там было многолюдно и шумно; трое, желающих выслушать мой рассказ, примостились на грязных циновках в углу, меня усадив у стены, где – небо и звезды! – в мои руки попала миска чечевичной похлебки и обещанный почти что свежий хлеб.
– Ну?! – поторопил меня лысый толстый, одетый в коричневый мешок.
– У-у! – промычал я, поскрипывая яблочной грязью на зубах. – Да! Да! Сейчас!..
Наконец голод был утолен, и другие чувства пришли ему на смену. Неловко одернув рваную рубаху, забрызганную высохшей грязью, свежим супом и соком яблока, я встретил взгляд матроны, полный торопливого пренебрежения. Ей было плевать, как я выгляжу и как от меня пахнет, как я говорю, и что я сегодня ел – она только хотела услышать о кхорианцах, грозе нашего суетного мира, пришедшей с севера, накатившей подобно холодной морской волне. Услышать – и убежать к товаркам со сбивчивым рассказом на устах.
– Что рассказать? – спросил я неуверенно, не зная, сумею ли отблагодарить за еду. Почти физически ощущая, как каждая проведенная здесь секунда оборачивается все большей возможностью беды. Как время ускользает из рук.
– Расскажи о штурме, – тут же потребовал толстяк, лысина которого блестела в чадящей факелами полутьме чайханы. – Как выглядят хорианы? Как бьются? В самом деле нелюди, волосаты, как демоны?.. Вправду едят детей? – матрона прикрыла подолом халата скругленный ужасом рот. Все трое уставились на меня, ожидая, что я скажу.
– Люди, – уверенно ответил я, – северяне люди. Правда, варвары, не знающие истинных богов и законов земли. Они не волосаты, даже не косматы; дервиши юга страшнее и жесточе их... Не знаю, что они едят – я не видел. Но трупов они не касались, даже для того, чтобы ограбить.
– Ты же лежал в яме, полной дерьма! – разочарованно воскликнула матрона. – Тебе ничего не было видно!
– Госпожа, я…
– Бродяга! – она возмущенно всплеснула руками, кривя пухлый рот. – Говоришь, не подумав! Откуда тебе знать?!
– Пролежал под трупами трое часов, пока варвары ходили вокруг и высматривали живых, – сглотнув от воспоминания, выдавил я. – Они не трогали трупы, не обращали на них внимания. Лишь потом их потащили сжигать на кострах, и мне пришлось уползти в выгребную яму… ибо только там я мог спрятаться от смерти.
Женщина смотрела недоверчиво. Хромоногий нищий жевал губами в задумчивости. Лысина толстого яблочника вспотела и блестела, покрытая бликами дрожащих светильников и свечей.
Здесь было слишком жарко. Шум стоял такой, что трудно было услышать слово с двух шагов – и все же я внезапно вздрогнул, заметив двоих мрачнолицых торговцев, сидящих за столом в противоположном углу, в пяти шагах от меня, и тихо обсуждающих что-то. Мне показалось, только что они смотрели на меня, и едва успели отвернуться.
– Чем они бьются? – спросил толстяк, очнувшись от раздумий. Отчего-то он ежился, словно представляя себе волну громадных варваров, в несколько секунд сметающих тал-храннский сабельный строй. – Есть среди них маги? Правда ли, что в отрядах кхорианцев вместе с воинами бьются женщины и дети, а с ними – дикие животные, сходные с гиенами, но в ярости своей превосходящие львов?.. Как они ведут осаду и штурм?
Судя по всему, он был человеком образованным, следившим за ходом войны, ловившим слухи и отклики, правду и ложь. Знавшим письменность и читавшим исторические хроники прежних войн и царств. Во имя дела, я решил ответить ему подобающе, хоть в этом и крылся немалый риск.
– Военное искусство этих варваров поражает своей примитивностью и неизощренностью. Они почти не строят осадных машин, не пытаются взять крепости измором, не травят воду, не закидывают за стены куски чумного мяса, не высылают повторных парламентеров, не ведут переговоры, пока войска бьются, и не пытаются найти предателей среди осажденных. Они просто предлагают свой ультиматум, в котором, – я запнулся, – …по слухам, какие-то речи о северной Империи. О соглашении между кхорианами и Истинными Богами, и о том, что Кадориш, да и вся Харосса вскоре будет вынуждена присоединиться к хорианцам в их освободительной войне.
– Освободительной? – поперхнулась матрона, слыша нечто уж вовсе неподобающее. – Да ты сдурел, проклятый! Какими речами травишь наш слух?! Сок алхама и мертвой травы в твоем языке, плесень в голове, а не мозги! – она замахнулась, чтобы ударить, но не ударила, увидев, как я сжался; только брезгливо и гневно скривилась снова, утирая темной сеткой накидки капли брызнувшей слюны.
Двое мрачнолицых в темном, больше похожие на воинов, чем на купцов, кажется, снова прислушивались к нашему столу. Руки их сползли под столовую доску, укрытые в тени и – мне на мгновение привиделось – сжимали черные рукояти гладких кинжалов, тускло блестящих в темноте. Я поежился, стараясь не смотреть туда.
– Демоны-северяне со своими гиенами, пожирающими детей, и детьми, алчущими крови павших, напустились на наши земли, как саранча на поля! – воскликнула женщина, разводя руками, словно отчаянно пытаясь ухватить добрый старый, теперь неудержимо рушащийся мир. – Их нравы безумны и дики, их Боги безвестны и жестоки! Наверное, почище сгинувшего Властелина Крови, который столетия правил севером, откуда они пришли, но недавно был ими умерщвлен! Теперь им мало собственной разрушенной, изъеденной земли, собственных войн и свар, они пришли и сюда, в наш благодатный край, чтобы разрушить и пожрать и его! У меня двоих сыновей угнали воевать с ними, прямо из кузницы и с поля, – а ты называешь войну
«освободительной»!.. За такие речи тебя следовало бы… – лицо ее раскраснелось, сквозь темную сеть выцветшей накидки сверкали круглые выкаченные глаза. Чумазые детишки, верно, любили облепить ее колени, пригреться на необъятной груди меж сильных рук, и слушать сказки – о кровавых варварах и их отродьях, пожирающих печень врагов.
На мгновение веки мои сами собою смежились, и яркие обрывки поплыли перед глазами, гудящими от невыспанных ночей. Горечь во рту сменилась сухостью потрясения, испытанного нежданно и въевшегося в кровь навсегда.
Я мог бы многое теперь сказать этой женщине о невежественных северянах, об их кровавом безумии, о народе, пережившем Властелина и мрак, наполнявший города и деревни, села и дороги с осени до весны. О страдании и боли, тянущейся столетия, о беспросветности и бесславии. О том, как Властелин был свергнут, и измученные страны, отбросившие одеяло мрака, стали перекраивать мир по-новому, стремясь поскорее изжить наследие Владыки Крови. Я мог бы сказать ей о бесконечных северных войнах, пожирающих тысячи женщин и десятки тысяч мужчин, о кхорианской тактике и стратегии, об осадных машинах Гэтэна и крепости Иг-Идаль, о высшей цели якобы захватнической, на деле освободительной войны... о Пяти Богах, заключивших с кхорианами союз и ведущих их к Цели.
Но, разумеется, я промолчал.
– Ты глупа, женщина, – вместо меня ответил матроне раздраженный ее возгласом мешковатый, промокая лысину измятым платком. – Слова этого бродяги беспечны, он не знает добра и зла, истины и порока. Он нищ и убог, пережил скитания и ужас, за что его судить?.. Его представления о варварах однобоки. Он счастлив, что остался в живых, и склонен оправдывать северян, в то время как пострадавшие склонны их очернять. Где-то посередине всего этого и находится правда, если у тебя есть уши и глаза, чтобы понять ее… – он задумчиво поднялся, бездумно похлопав меня по плечу, глядя куда-то в потолок, и направился к выходу, провожаемый нашими взглядами. Бережно несущий в библиотеку размышлений, в маленькую компанию мудрых сказанные мной слова. Я едва не улыбнулся, представив, что одной фразой посеял в его голове больше крамолы, чем мог бы выискать самый цепкий, дотошный бакханский изыскатель.
– Благости Всезнающих! – резко пожелала нам женщина, вставая и оправляя сбившееся платье. Она была рассержена, сбита с толку, удручена. Повернувшись ко мне, помявшись секунду, вцепившись взглядом в мой выпуклый лоб, впалые щеки, спутанные волосы, в мои навечно испуганные глаза, она все-таки спросила напоследок:
– Так как они выглядят? – и в этот вопрос было вложено все – все ее надежды и боли, сомнения и страх.
– Как люди, – подумав, тихо ответил я. – Странные, незнакомые, но люди. Часто светловолосые, иногда сероглазые. Кровь у них такая же красная, убить их также легко. Их командиры носят доспехи из черной стали, пластинчатые и чешуйчатые. У нас таких почти что и нет. Собаки – ручные волки – следуют с ними везде, и в походах, и в бою. Женщины часто бьются вместе с мужьями. Дети растут на дорогах, путешествуя, в боях. Они редко торгуют, чаще охотятся и строят на своей земле. Или воюют на землях чужих, как теперь…
Хромоногий, не проронивший за все это время почти ни слова, смотрел на меня задумчиво, исподлобья. Как он сам думал, незаметно. Мне показалось, в глазах его теплилось неясное ожидание.
– Они люди, госпожа, – закончил я. – Они наши враги, и желают нас завоевать. Нам придется драться с ними до конца.
Женщина открыла рот, чтобы что-то сказать, затем захлопнула его со стуком, развернулась, зашелестев одеждой, и ушла. Я расслабился, откинувшись к глиняной стене, прикрыл глаза, считая, что отделался ото всех вопрошающих, и что теперь наконец-то смогу отдохнуть после долгого пути сюда, в столицу Кадориша.
Глупцы и Принцессы! Зря я так подумал. Всегда, когда так думаешь, попадаешь в беду.
– Эй, беглец! – настойчиво позвал меня хромонога, в голосе которого слышалась странная насмешка. – Ты много тут сказал, – он прищурился и кашлянул, – только кое-что мне непонятно.
– Что? – спросил я, поднимая глаза и разглядывая его. Поразительно, как иногда даже в самом тусклом и дымном освещении четко рисуется лицо, ставшее прикипевшей, неснимаемой маской. Маска нежной матери, склонившейся над колыбелью дитя, маска воина, хранящего чей-то покой, грабителя, в людном месте трусливо оглядывающегося по сторонам, маска убийцы, холодная, непроницаемая – и маска доносчика, сбирателя грязи. Смотревшая на меня тусклыми болотцами блеклых глаз, затянутых пеленой никчености и бессилия, ухмылявшаяся кривым ртом, полным гнилых зубов. Скребущая обломанными ногтями по дощатому столу в предвкушении единственной для доносчика удачи: поймать увязающего. Такого, как я.
– Ты говорил, что не видел кхорианов и не знаешь, какие они. Что пролежал в выгребной яме и бежал затем изо всех сил, не останавливаясь, как шелудивый кот. Говорил, что ничего не знаешь – и уважаемому Шаолиму Надьяру, и этим надутым глупцам, – нищий хехекнул, вынимая из кармана яблоко и вытирая его рукавом, прежде чем впиться зубами в мякоть. – Откуда же тебе известно все сказанное сейчас? Что за силы – или божественная мудрость – заставили тебя выдумать и высказать весь этот гнилостный бред?.. – он смотрел с разгорающимся на губах превосходством в мое бледнеющее от предчувствий лицо.
– Беглец, ты можешь ответить мне хотя бы на один вопрос?:
Я молчал, сбитый с толку, не ожидавший встретить доносчика среди бродяг. Ослы и ослицы, я снова повел себя одним из вас.
– Заметил этих двоих? – живо поинтересовался нищий, доедая яблоко и сплевывая косточки на покрытый мусором пол. Он говорил, разумеется, о псевдо-купцах, мрачно восседающих в полутьме пяти шагов направо и ожидавших, видно, только условленного знака, чтобы схватить меня и уволочь в сырой темный подвал.
– Д-да – кивнул я, возвращаясь к въевшейся маске испуганного униженного бродяги.
– Ждут знака, – зевнув, пояснил нищий, ковыряя пальцем во рту. – Схватят за руки, и светлое небо больше не взглянет на тебя среди живых. Что хочешь сказать?
– З-з-за что? – страдальчески пробренчал я, нервно сжимая руки. – Я только ответил на вопрос, ответил на вопрос!
– Скажешь им, на допросе у стурий, – ответил хромой, наслаждаясь. – Или хочешь что-то сказать мне?
– Г-господин! – полувзвыл я, склоняясь к нему и протягивая руки, умоляя. – Не отдавайте меня им! У меня ничего нет, я ничего не знаю, я просто нищий! Беглец!
– Нищий, который знает слова вроде «пластинчатый» и «чешуйчатый»? Вроде «собаки»? Никто не называет их иначе, как гиены! Откуда тебе знать это слово? Что оно означает?!..
Видя, что я трясусь от страха и не могу ответить на его вопросы, хромой усмехнулся снова, улыбаясь снисходительно.
– Ну-ну, – успокаивающе ответил он. – Может, я и смогу за тебя вступиться. То есть, просто никому ничего не скажу. Только хлопотно все это. Стоять перед стурией и рассказывать ему, что ты сумасшедший глупец, не мятежник и не опасен… Что ты за это дашь? Есть ли у тебя хоть что-нибудь?..
Вот это его действительно интересовало. Все гробокопатели интересуются, в основном, только этим, в любых обстоятельствах. Им наплевать на государственные интересы, на служивый долг. Им бы попроще, побездельней, с выгодой для себя… Могло ли быть так, что, откупившись, я смогу отсюда уйти?
Секунду я размышлял. Возможность столкнуться со стурией, крючки и когти которого вытянут из меня любую тайну, не просто не радовала, а заставляла мелко всем телом дрожать. Единственна ценность, которой я обладал, была спрятана в окаменевшем от грязи и крови портке, обмотавшем ногу, да так и застывшем в нищенском подобии рваного башмака. Ждала она, мной не ценимая, припасенная на всякий случай. Кажется, этот случай настал.
Я согнулся в три погибели и вытащил заляпанную грязью половинку серебряной монеты, обломанную последним трактирщиком, у которого я столовался, больше месяца назад. Единственную денежку изо всего богатства, которым я был когда-то наделен.
– Вот, господин, – униженно скалясь, стараясь быть незаметным, протянул монетку ему.
– Хм, – вздохнул хромой, пряча ее в складки одеяния, и как бы между прочим оглядываясь по сторонам. – Негусто, братец. Еще что-нибудь есть?
По глазам его, вспыхнувшим и заблестевшим жадовым маслом, было ясно, что он и медяка навряд ли ожидал.
– Нет, – прошептал я, – простите меня, господин, но я бедняк. У меня больше ничего нет.
После этих слов хромой потерял ко мне всякий интерес. Не обращая на мои умоляющие повизгивания никакого внимания, он встал и ковыляющей походкой пошел прочь. Я сидел, не двигаясь и не дыша, краем глаза смотря за реакцией мрачнолицых двоих. Они продолжали разговор, и никак не обернулись ни на ушедшего, ни на меня. Я длинно, прерывисто, едва сдерживая бешено колотящееся сердце, выдохнул почти со свистом, выпуская из сведенного судорогой нутра напряжение и страх.
Опасения быть схваченным, предчувствия ужасов темных застенков бакхана оставили меня. Подавив желание бежать отсюда стремглав, я поднялся и вышел, пошатываясь в сумрак вечерних улочек, уходя от ареста, пыток и смерти в очередной, какой уже по счету раз. Расслабленная усталость плавала по членам, перед глазами раскрывались, росли и гасли разноцветые круги… Я преодолел три четверти пути, побывал в шестнадцати селениях, пяти городах, прибыл в последний, где предстояло сделать самое важное. Крысы и демоны, я был выжат, как иссушенный на солнце трижды высосанный лимон…
Неудивительно, что затуманенный разум упустил момент, когда в очередной подворотне двое мрачнолицых бесшумно настигли меня, и обрушили на затылок черные рукояти своих тусклых ножей.
Темнота вспыхнула под аркой гаснущего сознания, разлилась всевластной хозяйкой, подбирая под покрывало изумление, боль и страх – и бесчувственным мешком я свалился на пыльные камни бакханской мостовой.
*
– Вставай, собака!
Потолок надо мной был серым, в гнилостно-черных разводах просочившейся влаги, за годы исковеркавшей даже камень. Пахло влажным сеном, кровью и грязью, а еще – тем особенным запахом, что содержится в нутре каждого из людей, и вырывается наружу, когда не видно просвета впереди. Я не имею в виду дерьмо, я говорю про страх.
Лежанка оказалась слишком короткой (я был высок), и ноги болтались в пустоте, холодимые сквозняком.
– Вставай, кому говорю! – голос был гулким, насмешливым и пустым. Казалось, говорит надутый воздухом шар.
Я открыл глаза, с минуту с минуту привыкая к плавающим темным кругам. Голова кружилась и болела, руки слегка дрожали.
– Сию минуту, добрый господин,– пробормотал я, пытаясь приподняться, – сию минуту…
Потолок качнулся навстречу, стена выросла перед глазами, едва успела выставленная рука. Стена была холодной, шершавой и пыльной.
– Повернись, ты, смердящий! – я послушно развернулся, увидев цокающего языком раздутого толстяка, размерами даже превосходящего те, коими мое усталое сознание успело его наградить. Он был одет в расшитый алый халат, не соответствовавший нищенской роскоши здешнего жилья, и тюрбан, наполовину сдвинутый с лысой головы назад. Знак младшего стурии, бледно-серая слюдяная рука, поблескивал на груди. Даже здесь толстяку было жарко, и маленький бородатый карл неспешно дергал вверх-вниз опахало, создавая тот сквозняк, от которого ступни мои, и так замерзшие, коченели.
У каменного проема, прикрытого грязным холстом, застыли, сидя на циновках, двое закутанных в тряпье, невысоких, согнутых, с блестящими черными глазами на обугленных солнцем лицах. Таибы. Люди пустынь. Изогнутые кинжалы поблескивали в сумраке, покоясь в расслабленных руках. Непонятно было, что они здесь делают. Едва ли кто-то ожидал нападения на стурию от такого бродяги, как я.
– Можешь сесть? – прогудел необъятный, чему-то усмехаясь, разглядывая меня, как куклу, в которую собрался поиграть.
Вместо ответа я выпрямился и, обессилено качнувшись, прижался к стене спиной.
– Вот как ладно, – довольный, кивнул толстяк. – Зови меня господином Джерном, преступник.
– Почтенный господин! Добрый господин Джерн! – голос мой сузился, сжался, заскулил, как привычно, заюлил, глаза захлопали, руки взметнулись, просящие, грязное лицо в страхе оплыло. – Я никакой не преступник, я нищий, будьте милостивы!
– Кхе-кхе, – задумчиво отозвался стурия, качнув щеками указав жирным пальцев куда-то в бок. – Гун, вот здесь, – на что карлик, не бросив опахало, вытянул кривую ручонку и деятельно почесал господина Джерна в основании спины.
– Вот, – молвил тот, успокоившись. – Не тревожься, всегрешный. Никто не торопится тебя четвертовать. Содрать кожу с тебя мы всегда успеем, равно как и скормить гиенам на праздничной арене (я вздохнул). Но надобно проверить, кто ты на самом деле есть, прежде чем свершать над тобой Закон. Ответствуй, и будь краток, – уверенный в силе Закона, дающей надо мной неоспоримую власть, он поднял палец, как указующий столб, устремленный в небо, как недорубленный мясистый пень. – И не думай врать. Я все равно увижу эту ложь, как бы ты не хитрил.
– Но я и в самом деле нищий, – воскликнул я, чуть не плача, простирая к благодетелю руки, жалким видом надеясь тронуть его заплывшее жиром сердце. Ничтожный, младший, непринятый в Орден стурия, занимающийся разбором дела какого-то из бесчисленных бродяг – Боги, что он мог знать о правде и о хитрости, об истинном Законе и о Лжи?.. Впрочем, нищий бродяга знать ничего не должен бы и подавно, поэтому я только размазывал по лицу слезы и умолял.
Много раз удавалось. На сей раз – один из таибов, стремительно вскочивший, нанес мне оглушительную оплеуху, от которой зазвенело даже в локтях и тут же ретировался на место, равнодушно жуя смесь трав и глядя в ничто. Кровь закапала с разбитых губ, я рывком подставил ладонь, сжался, подставляя грязные тряпки одеяние – чтобы ни капли не пролилось на этот пол, что бы капли… на этот пол…
– Вот видишь, – поучительно заметил господин Джерн, рассматривая, как я утираюсь. – Отпираться бессмысленно. Нам доложили о твоем рассказе. Бродяга не мог знать всего, что знаешь ты. Ты либо шпион кхорианов, либо сумасшедший, либо чего-то еще, и скоро мы выясним, что же на самом деле, – он улыбнулся. – Я не советую тебе лгать.
Секунду я немигающим взглядом смотрел на него. Затем сдался.
– Я не нищий, господин Джерн. Вернее, я не был нищим раньше, до войны. Зовут меня Бенга.
– Вот видишь, – широко улыбнулся необъятный, – как приятно говорить правду. Она течет по устам, словно мед. Теперь продолжай.
– Был учетником, – хрипло начал я, все еще испуганный, не глядя стурии в глаза. – Служил подручным усама при торговом караване господина Бен-Шайды. На нас напали в первую неделю, когда мы уходили с севера на юг. Напали двумя отрядами, и перебили всю охрану.
– Все правда, – сплетая и расплетая пальцы на тяжелом, угрожающе накренившимся животе, младший стурия медленно кивнул. – Мы ведь нашли вышивку во внутреннем кармане твоих штанов. Отыскали и караванную пряжку с именем твоего бывшего хозяина. Нам не составило труда проверить и убедиться, что ты не нищий, а бывший слуга. Мы знали все, что ты скажешь… Но нам до сих пор не понятно, всегрешный Бенга, какими бесами побуждаемый, ты сеешь ложь о кхорианах в каждом, с кем говоришь?.. – голос его был вкрадчивым, терпеливым, и я знал: от ответа зависит судьба.
– Они оставили нас в живых, – почти прошептал я, голос мой дрогнул, готовый сорваться, но на самом краю выровнялся, окреп, словно отступать дальше было некуда, и окончательная решимость пришла. – Оставили нас впятером. И каждому сказали, что бы шли мы в свои стороны, рассказывая о схватке правдиво. А так же велели всем говорить о Союзе людей с Богами, и выучить имена Пятерых, чтобы рассказывать встречным о благости северной Империи и о ждущей всю Хароссу судьбе. Если мы сделаем это трижды триста раз, Боги сжалятся над нами, и грешность наша до этого момента будет навеки прощена. Если же мы не сделаем этого, гнев великих настигнет каждого из нас, и все страшной смертью умрем, – тут я осмелился поднять глаза.
Толстяк смотрел на меня, задумчиво и внимательно, снисходительно и проникновенно. Когда-то давно я разбирался в людях; иных из них видел насквозь. Он явно был человек не жестокий и не злой, даже не строгий. Он совершенно не походил на образ стурии, известному с детства, из сказок каждому из нас. Свитки и вороны! У него, готов поклясться, на все это были свои просвещенные идеи, коими он думал добиться дипломатических высот. Кто попроще, сейчас отлупцевал бы меня и бросил умирать в камне или выставил на потеху толпы, а он лишь довольно кивнул, очарованный своими мыслями, и, маслянисто глянув мне прямо в глаза, сказал:
– Назови имена Пятерых. И скажи, что велено сказать про них.
Я задрожал от страха. Горло мое свело.
– Господин!
– Делай, что говорю! – рявкнул он, краснея. – Ну?!
– Гэта Справедливая, Богиня сообщества и порядка, справедливости и возмездия… защитница обездоленных. Каждый может прийти к ней в храм с просьбой о воздаянии, и будет выслушан. Етим Милосердный, Бог-целитель, старик и юноша в одном лице, нисходящий к нижайшим, чтобы помочь и спасти. Каждый больной и томимый может прийти в его храм, чтобы просить исцеления, – голос мой дрожал, слезы ужаса катились по щекам, руки тряслись, я продолжил с великим трудом:
– Горт-воин, защитник слабых и покровитель сильных, воплощение справедливости и чести. Всякий обиженный может искать заступничества у его паладинов, рыцарей и жрецов. Алур Прекрасная, Богиня женщин, брака и любви, всякий, желающий познать блаженство, чтоб научить других, может прийти в Ее храм. И Тиат-странник, покровитель путешественников, менестрелей, искусства и торговли, открытий и безумных геройств. Он поведет за собой каждого, покинувшего родной дом.
В каменной комнате воцарилась тишина. Взгляды таибов жгли мою душу, а если б они могли выжигать мою плоть…
Джерн сидел задумавшись, теребя кончик носа. Карлик с опахалом отчего-то забыл махать. Кажется, он сжался в предвкушении убийства, и я знал, кого будут убивать.
– Значит, вот кто ты такой, – задумчиво произнес стурия, взглядом предлагая мне возразить, – предатель извечного, отщепенец, разглагольствующий сказки о чужих божествах взамен наших.
– Нет, господин, – возразил я, не видя иного выхода, – проповедник хорианов ответил, что это не будет предательством. Боги Союза существуют, и любят людей. Они покровительствуют кхорианцам, но примут в свое братство и всех остальных людей, они не желают бакханам и всей Хароссе никакого зла. Простите меня за дерзость, но ведь мы оба знаем, что первыми войну начал бакханский союз. Я ведь был на севере с хозяином и видел передвижения войск…
Вопреки долженствованию, никто не повелел и не начал избивать меня. Правду и в самом деле слушать приятно, она течет из уст, как мед. Господин младший стурия знал, что я прав. Дело было в другом: что сделать с таким опасным человеком, как я – в целом невинным, но по глупости попавшемся к врагу на крючок.
– Ты попал к ним по глупости, – наконец ответил Джерн, пристально на меня глядя своими выпуклыми желтоватыми глазами, и я не позволил ни одному мускулу дрогнуть, ни одной капле воздуха покинуть легкие в облегчение, чтоб он не догадался, что шаг его разума был предугадан нищим бродягой. – Теперь я точно знаю, кто ты такой: ты глупец. Но в благословенной Хароссе есть место даже отринувшим заветы глупцам. У тебя все тело в порезах и шрамах. Хорианцы пытали тебя, прежде чем отпустить. Мы же милосердны вопреки наветам, и ты узришь наше милосердие сам.
Я склонился как можно ниже. Я что-то благодарно бормотал.
– Ты добр сердцем, хотя и недалек, – продолжал рассуждать толстяк, – и все это мы используем на благо. В Кадорише есть много более опасных людей, которые не просто пытаются вызывать в аджинотцах миролюбие, как по глупости делаешь ты, но пытаются использовать и бакханов, и северян в своих корыстных целях. Ты поможешь нам отыскать их. Они примут тебя со своими проповедями за своего.
– Ы-ы-ы-ы… – задохнулся я, прижимая руки к груди, не в силах больше ничего сказать.
– Ты не откажешься, – рассмеялся Джерн, – конечно, ты не откажешься! Ты знаешь, что ждет непокорного, решившего повернуться спиной к бакханам и нашим великим Богам.
– Г-господи-и-ин!!..
– Заткнись, собака! Молчи и слушай меня, или с отрубленными руками начнешь гнить в яме прямо сейчас!
Ужас заполнил мое лицо до основания, пропитал его насквозь, и стурия кивнул, удовлетворенный.
– Вот твои вещи, – он кивнул на мои нищенские пожитки, вынутые из сумки и разложенные на полу – Что делает среди них сломанный кинжал? Ты надеешься защититься им?..
– К-кинжал не для защиты. Им убили моего хозяина, он сломался, и убийцы оставили его там. Я вынул его и несу жене хозяина… – так сделал бы любой верный слуга.
Джерн кивнул. Кажется, на мой ответ на этот вопрос ему было наплевать. Ведь среди моих вещей не было красного наконечника от сломанной стрелы, которое искали все стурии всего Аджинота.
– Вместе с моим человеком ты отправишься в пригород, в таверну «Кассан». Там вы встретите неблаговерных, своими баснями ты заставишь их раскрыть свое истинное лицо, а уж Киран довершит остальное, – он приоткрыл поясную сумку, швырнул в распахнутый рот несколько сморщенных фиг и, уже не заботясь о моем состоянии, махнул рукой.
Никто и не думал, что я могу отказать или подвести. Все знали, как мне страшно. Все видели, как я дрожал. Они ведь помнили, кто я такой: испуганный, забитый Бенга, вечный слуга.
Мне на мгновение стало жаль смуглокожего, не успевшего еще окрепнуть как следует паренька, застывшими глазами уставившегося в небо, столь неожиданно предавшее его. В разгромленном караване, найденном мной по дороге сюда, он был один из первых, кто умер от жала изогнутой сабли… ведь на Бен-Шайду напали отнюдь не кхорианцы.
*
Киран, кудрявый черными, как смоль волосами, постоянно прищуренный и очень яркий, с голосом и повадками заводилы, шагом уличного бойца и кривой улыбкой на жестоких губах привыкшего убивать, теперь, в притворном обнищании, казался средней руки молодым бродягой, потемневшим на солнце от постоянных скитаний, с мозолистыми руками и вечно пустым животом. Веселый и довольный малый, на вид доступный и простой, с живым, быстрым умом. Со скрытой выправкой воина, умеющего держать в руках что угодно, и этим убить, шествовал со мной, как тень. Он был сравнительно молод, не так давно покинув юношеский возраст, но, наверное, много уже повидал. Я не знал, образован ли он, до того момента, как посреди томительного молчания, петляя меж узких улиц, уводящих к окраине, он не сказал, положив руку мне на плечо:
– Ты будешь моим усуном, старым слугой.
Растрескавшимися, разбитыми губами я невольно улыбнулся про себя, внешне суетливо кивая и привычно юля. Смешно мне было, потому что навряд ли я был старше его лет хоть на пять.
– Я выходец из университа Акамы, понимаешь, там много приблуд и бунтовщиков, – он говорил быстро, сдерживая привыкшие жестикулировать руки, обводя взглядом то крыши, то стены, то прохожих, то меня. – Подумают, я из таких же свободомыслящих, – он сказал это с насмешкой, в которой таилась бешеная ненависть к просвещенным мудрецам, чьи глотки, наверное, этот черный пес бы с радостью перегрызал.
– Понимаю, господин.
–Ну и натыкали тебя эти добрые кхорианцы!
Я охнул, и старательно задрожал от воспоминаний. Кирану незачем было знать, что раны по всему телу достались мне не от северян.
– Как придем в таверну, не забывай мне прислуживать. Не смотри особенно по сторонам, чтобы не заподозрили ничего. Ни с кем не говори, пока я не скажу.
– Конечно, господин.
Поход в таверну был для меня слишком, до пугающего хорош. Центр нарастающего повстанческого движения, ручейки от которого расходились во все стороны... то, что я так долго искал. Пообвыкнувшись на базаре и порасспрашивав людей, я наверняка отправился бы туда, но днем, или двумя днями позже. Сейчас меня туда вели, так то пока все шло на удивление хорошо. Псалмы и пальмы, только так и бывает: судьба обожает вертеть хвостом перед волком смерти, прежде чем скормить ему такого, как я.
Но за последние полгода я привык к лезвию под ногами, и не думал, как буду выкручиваться потом.
«Кассан» было именем плоской ручейковая рыбы, приготовленной в соке от пряных овощей, и яство считалось преважным. Понятно, что раздолбанная, покосившаяся, полная разношерстным многолюдием, таверна не имела никакого отношения к роскоши, а потому своим названием явно насмехалась над посетителями и над собой.
– Чего вам, достопочтенные? – спросил дородный, ужасно бородатый трактирщик, уперев руки в боки. Насмешки в его глазах не было, значит, к подобным шуткам здесь привыкли. В “Кассане” гомонило странное смешение сброда и грамотеев, обсуждающих с утра до вечера все подряд, предающихся в то же время и более привычным забавам.
– Пожрать бы чего, хозяин, – радостно ответил Киран, наполняясь щенячьей дебелостью по самую макушку, – да и выпить тож.
– Деньги вперед.
Киран мотнул в мою сторону кудрявой головой, и я покорно вскрыл чуть ранее полученный кошелек, вынимая из него пару половинок серебряных да несколько медяков. Это было на хороший обед, а потому трактирщик подобрел лицом. Даже борода его зашевелилась от широкой улыбки.
– Эй, малый, – громко спросил Киран у пацана, глодавшего под соседним столом оброненную кость, – кого здесь о развлечениях-то спросить?
Коренной завсегдатай лет десяти без раздумья кивнул в сторону высоченного худяка, облокотившегося на столик у входа и вроде спящего посреди окутанной гомоном толпы.
– Позови, – приказал Киран, а я метнул мальчишке в руки медяк.
Минуту спустя мы уже говорили с хозяином удовольствий, он увидел краешек выпукло-толстого десятка южной бронзы, и согнулся в три погибели, затем расхвалил свой длинноволосый товар, и после недолгого ужина (солнце клонилось к закату) мы как-то сразу оказались в подвале, где бушевали страсти и протекали беседы узкого круга человек из двадцати, и куда посторонних не пускали.
Что-то курилось, кто-то сладкоголосо пел знаменитые в прошлом стихи (у меня шевельнулось в груди, я накрыл разум мраком усталости, чтобы не вслушиваться и не слышать), кто-то играл в кости, кто-то в да-го, переставляя фишки по животам красавиц, кто-то отдавал себя за драными отгородками, откуда неслись хриплые нерифмованные сутры купленной и проданной любви.
– Я Пайша, это мой Бенга. Он знает много страшных историй.
– Угу.
– О хорианах.
– О-о-о-о…
– Я вижу, вы тут свободные люди. Любите риск.
– Мм-м-м-м, да-а.
– Давайте же играть, прожигать эту жизнь, ведь всем нам мало осталось. Проклятые – или благословенные, – он полупьяно хихикнул и подмигнул, – хориане скоро захватят все нас.
Я умел смотреть по сторонам незаметно, а потому повсеместно нарушал его приказ. Заметил, что хозяин таверны и длинный распорядитель вгляделись в него внимательнее. После этих слов переглянулись. Я почувствовал, что напряжение начинает скапливаться у двери и здесь, у игорного стола, взглядом вычленил троих вооруженных, готовых действовать по первому знаку худяка.
– Ставки! – фальшиво-радостно пропищал невысокий играла. – Давайте ставки!
Киран вытащил свой собственный, расшитый бисером кошелек, и выудил из него ровную монету темного серебра. Большой хорский серебряный. Лицо у него было темное от выпитого, растянутое в глупой, мальчишеской ухмылке совершающего безголовую выходку.
– А такую ставку примете?!..
Это стало последней песчинкой перед бурей. Народ повскакал с мест и умолк, мгновенно освобождая пространство для вооруженных… ага, не троих, а пятерых. К горлу посланника стурий, к его паху и руке оказались приставлены три ножа, мне в грудь и спину уперли по одному. Стало тихо, только неслись из-за шторы чьи-то стоны.
– Постойте! – сипло прошипел пойманный Киран, локтем указывая на меня. – Послушайте его.
Все взгляды обратились в сторону заросшего грязью, сгорбленного слуги.
Я повторил свою тюремную речь, и понял, что младший стурия, несмотря на свою не знающую забот полноту, оказался далеко не глуп и полностью прав: вера, с которой это было сказано, убедила и слушавших. Никто из религиозных фанатиков, служащих бакханатам, не смог бы заставить себя сказать подобное, таибы в камере, верно, до сих пор страстно желали убить шелудивого пса – простому люду это было видно, как день. Рты их раскрылись, дыхание разрослось. Ножи исчезли, все столпились вокруг. Мы разом стали среди своих. Меня заставили трижды повторять Имена Пятерых.
Тут заговорил Киран.
– Отец мой погиб, но заветом его было нести весть о Союзе всем. Мы жили на севере, так что… – байку свою он сложил умело, слушали, расставив уши, поголовно все, даже выбравшаяся из-за заградки шлюха, неторопливо сплетающая красоту из растрепанных волос.
Я не вникал, примерно зная, что будет сказано, думая о своем. Раз уж пока я выжил, и здесь находился действительно приют или притон будущих повстанцев, уже сейчас готовых кипеть умами и точить ножи, нужно было действовать немедля, в истинных интересах своей страны.
Вечер перетекал в ночь, полную досужих разговоров. Киран вовсе не собирался подтачивать отрекающихся на какие-то действия, ему и его хозяевам достаточно было того, что он видел и слышал, теперь он просто болтал, прикидываясь не местным, и выведывая под различными предлогами имена тех будущих повстанцев, кто сегодня сюда не пришел.
То же, что руководило мной, было гораздо более требовательным, и простым убийством здесь было не обойтись. К тому же, я до сих пор не полюбил жестокости, и нужно было придумать что-то иное.
Часа примерно в два, когда дым от курильниц, съеденное и выпитое расслабило даже Кирана, и он, чтобы не вызывать подозрений, удалился за ширму с женщиной, заплетавшей волосы уже раз пять, я медленно встал, покачиваясь, и побрел к выходу наверх.
– Куда тебе? – лениво спросил недремлющий Длинный, больше с хозяйской услужливостью, чем с вопросом часового.
– Дышать трудно, господин, хотел пройтись.
– По лестнице до черной двери, там выход во внутренний двор, – он зевнул. – Храни тебя Солнце.
Поклонившись, я отыскал лестницу, поднялся и вышел во двор, в темноту.
– Молчи.
Меня прижали к глухой бревенчатой стене возникшие из темноты двое: ухмыляющийся кривоватый коротышка с перевязями метательных ножей и мрачный верзила с колчаном, полным стрел, способный, судя по взгляду, на все.
Лицом перепуганный до смерти (за сутки уже в четвертый раз), я и думать забыл о своей цели, лихорадочно размышляя, как бы отделаться от этих. Узнал по одежным знакам: оба из Желтых наемников – отрядов, подчиненных жаждущим власти бакханским визирям. Со служками стурий, подобными Кирану, они были свои, но соперничающие, так что встретить их здесь было немудрено. Но увидь их остальные, смертной драки было не избежать. Наемников и без того не любили, а уж в сердце повстанческих разговоров…
– Попался, – констатировал коротышка удивительно хриплым голосом. – С самого низа индюк.
– Это тот слуга, – низко прошептал верзила, пряча в темном одеянии длинный и широкий нож, больше похожий на меч. – Он рассказывал всем про Богов Союза. Откуда слуге знать такое?.. – он обернул ко мне два широких глаза, воззрился, как филин в мышь. – Кто ты такой?
Караваны и бури! Когда же это кончится?!
– Я не слуга повстанца, и не его раб! – на лице моем быстрее раздумья и воли возникло выражение гневное и уверенное; я зашипел яростно, выпрямляясь и сбрасывая с плеч налипшее за последние недели одеяние нищего или слуги. – Уберите руки, слепые! Не видите, кого пытаетесь поймать?!
– Кого же? – почти опешили они, увидев как властность изменила мое лицо.
– Дзанн Джерна, младший стурия Храма, послал меня сюда, я Киран!
Они и в самом деле не знали Кирана в лицо, но, судя по брошенным друг на друга взглядам, что-то про него слышали. Я не был этим удивлен. Навряд ли безвестного никчемца послали бы со мной на такое дело.
– Там внизу два десятка с лишком будущих повстанцев, их мы накроем завтра, но один, самый важный, утром уйдет! Если сможем его поймать, награду получим все трое… Я хотел идти за подмогой.
– Кто таков? – спросил коротышка, шумно дыша. Мысль о совместной ловле ему понравилась. Тем более, когда ловля будет окончена, их окажется двое на одного.
Я лихорадочно думал, соображал. Сказать следовало так, чтоб никаких сомнений, никакого раздумья, чтобы сразу взять их в кулак. Отупение переплелось со слабостью, несколько раз казалось, еще немного, и я сорвусь. Белки и охотники, слишком устал.
– Я пристал к нему с недели назад, точно еще не понял. Выдает себя за бродячего студента, которому отец завещал нести благую весть. А на деле кто-то важнее. Кто знает, где кого искать, у кого какие условные слова… – я инстинктивно понизил голос, говоря то, что уже несколько месяцев говорил самому себе, скитаясь по югу, выискивая такие вот таверны и постоялые дворы. Дьяволы, неужели этот был последним?.. Я совладал с собой, сглотнул, и добавил:
– Похож на того самого. На Гонца.
Дыхание их стало прерывистым, неровным. Поймать Гонца, которого искали без исключения все, начиная с каст совершенно простых и явных, вроде наемников и кланов, стяжали стурии и купцы, визири и бакханы, алкала даже таинственная Белая рука, значило пресечь возможное восстание на корню. Значило отобрать у него великий Знак, который он должен оставить повстанцам, Знак, объявляющий центр и начало повстанческой войны. Красный наконечник сломанной стрелы.
– Сказка непроста, – цепко на обоих глядя, продолжал я. – Чтобы пристать к нему наверняка, чтобы он не бросил или не прибил меня, я сказал ему правду. Что служу стуриям.
Лицо верзилы отразило непонимание, коротышки – восхищение.
– Он притворился, что сам из таких. Назвал себя Кираном – вот наглец! Я едва сумел удержаться, чтобы не засмеяться или не прихлопнуть его!.. Он верит, что я ему верю, и ради того, чтобы узнать мои планы готов почти на все. Так что для всех вы будете мятежными, но для него – самими собой, и не врать вообще – не дай Солнце, он раскусит обман!.. Будем изображать, что вы пришли передать мне важную весть. Так что, вы со мной?
– Ладно, – переведя дух, решил коротышка, поправляя перевязь и начиная снимать с себя все знаки принадлежности к наемничьему братству. – Я – Тхорм. Мы в деле. Только смотри, не командуй, мы тебе не подчиняемся… – я с сомнением, но кивнул.
– Позови Иннаори, Девейра.
– Зови сам!
На тихий зов коротышки-Тхорма откликнулся высокий хрупкий мальчишка лет пятнадцати, гибкий и гладковолосый, смесь аджинотца с северянином. Глаза его сверкали духом приключенчества, в котором, по его мнению, находились все вокруг и он сам. Он появился из-под корзин с мусором, валявшихся в углу двора.
Я посмотрел на него, и очень нехорошее предчувствие кольнуло нутро. Он был слишком молод, слишком чист. Сын или племянник кого-нибудь из братьев-наемников, погибших не так давно, которого бросать на погибель совестно, и приходится везде таскать с собой, чтоб поумнел хоть малость. Похоже, он все слышал. Поимка Гонца грозила обернуться детской игрой. Я еле слышно вздохнул. Времени не было.
– Готовы? Быстрее вниз, познакомлю вас с ним.
– Кто эт такие? – воззрившись на них с изумлением, вопросил Длиннюга, не слыша, как мысленно я проклинаю, оскверняю всеми подвластными ругательствами этот отвратный, знобящий все мое нутро вопрос.
– Это хозяйские дружки, учились вместе, мой господин ждал их, – объяснил я, обнимая их за плечи и почтительно кланяясь обоим. – Эй, хозяин, смотри, кто приехал!
Киран оказался даже лучше, чем я считал. Он вскочил, не забывая изображать пьяного, столкнул на пол недопитый кувшин, развел губы в неимоверной улыбке, и бросился с распростертыми руками вперед.
– Братец Кагал! – заорал он на весь трактир, и мгновение наемники соображали, к кому именно это сказано. – И ты, дылда! – Девейра едва заметно дернул губой, поневоле принимая прозвание, и мысленно, понятно, желая намять посланнику стурий бока, но, разумеется, ни на что такое не осмелился бы ни сейчас, ни, наверное, потом.
Они кричали, хлопали друг друга по спинам, с каждым ударом все сильнее, и скалились, превозмогая боль от “дружеских ударов”, и жали друг другу руки до синевы, и скрипели зубами, предвидя, что придется делить все деньги награды на троих, но сделать ничего не могли. Иннаори наблюдал за этим с расстояния, как и я, притворяясь скромным слугой, и мне неожиданно опять стало неловко, так, что кровь прилила к вискам: дьявол, он был еще слишком невинен и юн, слишком юн...
Пламя билось в большом очаге, медленно угасая. Слишком много кружек кислого вина было опорожнено, слишком много танцев сыграно, слишком много станцовано партий в кости и да-го; уставшие, наполненные весельем до краев, а оттого совершенно уже невеселые, без двух шагов повстанцы расселись по столам, и небольшими кампаниями вели запрещенные разговоры на запрещенные темы, используя смертельно запрещенные Имена. Мы были главными на этом празднике жизни. За нашим столом, кроме троих слуг Старых Богов да нас с Иннаори покоились спящая шлюха с головой на коленях Кирана, хозяин таверны, бородач, Длинный, здешний заправила убийствами и охраной, а так же главный повстанческий проповедник города, которого разыскивали, не зная в лицо, все патриоты, которым не лень.
Проповедник вещал размеренно и устало, горлом успев уже охрипеть, остальные слушали, кто полусонно, кто изображая полусон, но разговор все-таки вяло тек.
– Восстание начнется, едва пройдут по всем городам носители Знака, и достигнут Юга последние из них. Мы все поднимемся по этому Знаку, и начнется священная война. Старые Боги умерли, стурии и бакханы правят от их лица, травят и пожирают народ. Зло должно быть изгнано изнутри, и мы не пожалеем своих жизней ради жизней наших детей и внуков. И правнуков. И их детей. Народ – это все. Помните об этом, когда придется умирать. Помните, что мы сражаемся за истинное благо.
Я молчал, относясь к сказанному с уважением. Истинное благо каждый поникал, как желал или как мог. Невообразимо раньше мне казалось, что я один из тех, кто обладает божественной властью понимать истину и нести ее другим. Война изменила это. Я перестал быть столь глуп.
– И что же это за великий Знак? – с горящими глазами вопросил Иннаори, похоже, готовый идти за его носителем к подвигам на общее благо, позабыв уже о том, что он, вообще-то, на другой стороне.
– Утверждают, – сказал Тхорм, которому тема по понятным причинам была весьма интересна, – что в месте, которое зачинщик восстания избрал его центром и началом, на стол будет положен красный наконечник сломанной стрелы. И алая краска с него не будет стираться.
– Может, стрела, – кивнул бородатый трактирщик, – а может, переломленный дротик или даже легкое копье.
– Наверное, стрела, – молвил Девейра, – тащить через весь юг копье ему было бы трудновато.
– Мне бы хотелось увидеть этого Гонца, – почти мечтательно заметил Киран, поглаживая темные волосы спящей, – хотелось бы узнать, что он за человек. Прошедший столько селений и городов, принесший стольким свою весть. Должный вскоре прийти и сюда...
– Человек, бесспорно, великий, – степенно кивнул аптекарь. – Великий воин и странник, один из лучших сынов своего народа. Имеющий бесценный дар служения всем нам. Готовый ради этого умереть. Да, я мечтал бы увидеть его.
– А мне бы хотелось, – тихо сказал Длинный, поглаживая свой кривой нож, – встретиться с теми, кто был послан вслед за ним, и кто тенью шел по селениям, чтобы настигнуть его и поймать.
– Говорили, – понизив голос, заметил Борода, – что по следу Гонца отправлены трое лучших, самых лучших людей. И что двое из них мертвы от руки третьего, вознамерившегося забрать всю великую награду себе. Но третий, без сомнения, очень хорош. Говорят, тела двоих были найдены вместе, значит, он убил их один. И значит, теперь идет по следу Гонца... чтобы настигнуть его.
Я скорчился у себя в темноте, лежа щекой на столешнице, притворяясь спящим. Руки мои, с выступающими жилами, изъеденные грязью и голодом, и нескончаемым страхом, и борьбой, от напряжения свело. Зря он говорил все это. Не стоило об этом говорить.
– Возможно, – с широко раскрытыми глазами встрял почти опечаленный Иннаори, – что сейчас он уже мертв?..
– Может, да, – ответил Киран. – А может, посланник высших стурий оказался умнее, и ждет его в самом конце пути. Где-нибудь в столице.
– Скорее бы, – поежившись, заметил коротышка-Тхорм, совсем не наигрывая и не прибегая к положенной по роли лжи. – Скорее бы он пришел, этот странник, началось восстание, и закончилась бы эта проклятая война. Мне, если совсем уж… все равно, кто будет править, наши старые бакханы или новые лорды кхорианцев, мне правда уже все равно, как и многим из нас – путь только кончится эта война.
– Слишком многие погибли, – кивнул бородач, глаза которого едва заметно увлажнились. – Мы потеряли слишком многих.
Все закивали. Наступило молчание, во мраке которого каждый думал о том безвозвратном, что потерял. Минута искренности в сонме двойной игры, боязни и лжи, окутывающей всех нас.
Я вдруг почувствовал, как сбегает по грязной щеке холодная, отвратительно-липкая слеза. Я ненавидел. Смертельно жаждал исполнить назначенное и уйти. Стать свободным.
– После всех небесных своден, после песни преисподен, после солнца на восходе я потерей пуст и пьян. Разум боли не измерит. Ни двуногому, ни зверю, не скажу, какую веру я навечно потерял. Впредь и солнце – не горяче, сердце и глаза – не зрячи, только сизый пепел прячет то, что вырастил мой дар, – неожиданно хрипло процитировал Киран. Глаза его были закрыты, лицо расслаблено, и волна горячего покоя, волна потрясающего волнения прошла по моим членам, как только я услышал эти знакомые, истертые в памяти слова. Это было, как камень у дороги, как прибрежный маяк. Охотничьей собаке всегда легче найти человека по вещи. Изменника – по приметам. Поэта – по его словам. Я едва слышно вздохнул, и опустил глаза.
– Ахмет абу-Таил, – кивнул начитанный аптекарь, явно не ожидавший такого от простого проходимца, пусть даже из своих. Ах да, он ведь учился в университете, этот пришедший, он ведь был грамотен и неглуп. Киран, ох, хладнокровный убийца Киран, каковы закоулки твоей ледяной улыбающейся души?..
– Да, он, – ответил слуга стурий, открывая глаза и улыбаясь нам, как родным. Взгляд его был наполненным чувством единства, которое аптекарь создавал больше нескольких часов, и которое проявилось за этим столом столь полно после нескольких строк.
– О чем это? – подал голос немного сонный Иннаори, которого всеобщее молчание заставило проснуться и спросить.
– В касыде о потере дара поэт говорит о том, как много отняла у него эта война, – ответил аптекарь задумчиво и вместе с тем заученно, словно много раз уже говорил это другим. – Она написана совсем недавно, когда семья поэта погибла, и сам он оказался в бегах. Говорят, это последний проблеск великого дара, потому что перед смертью он уже не успел ничего написать. Или творения его погибли вместе с ним.
– Не точно, что он мертв, – быстро, совершенно неожиданно вставил коротышка Тхорм, складывая руки на груди, глазами блуждая где-то далеко. – Я слышал, он попал в рабство к хорианам, и те увезли его к себе на север, не смея убить такой дар.
Одноногий безрукий калека, воевавший с хорианами, которого обмывали, кормили и держали у огня, вскинул голову с одним видящим и одним блеклым глазом. Рот его раскрылся.
– Конский топот и сокола клекот, вот все, что есть у меня. В дроби дорожной встречу тревожно горести нового дня. Вижу сквозь годы конного хода дым от далеких домов. Звонкого топота, хриплого клекота слышу извечный зов. Только за спешкой мнится насмешка, вечной старухи оскал. Вижу, как в детстве, мире безбедства, то, что теперь потерял. Конь погоняет и сокол сигает ветром с дивных высот. Есть лишь дорога – прочь от порога, мчаться, мчаться вперед.
Голос его стих, калека откинулся лавку, утонув в озаренной свечами темноте. Перед тем, как темнота скрыла его лицо, мы увидели, что оно мокро.
Некоторое время все молчали, затем рот открыл верзила Давейра, что было совсем уж странно, но никого не удивило:
– Что я ищу во тьме далекой, зачем покинул дом родной? Под убывающей Луной танцует ночь в халате блеклом. И сквозь чужие небеса, друзья, хотя уже и поздно, я слышу ваши голоса. Сияют звезды… – он прочитал нараспев, возведя глаза к дощатому потолку, и замолчал как-то странно-неловкий, выглядящий смешно, беззащитно и нелепо.
Шлюха проснулась и, открыв один глаз, сонно пробормотала:
– Раскрытые поля. Дыхание Земли – как шепот непрерывного расцвета. Сменяют тополя мерцание листвы на невесомый плащ. Зевает Лето.
Мне показалось, кривая ухмылка моя, заметь ее кто-нибудь, была бы первым знаком приближающейся смерти, но бороться с этим проявлениям идиотизма, неуправляемой глупости, бессильной слабости, я почему-то не мог. Словно после всех скитаний наконец-то в мгновение ока обрел лишенный беспокойства и боли дом.
Но странное чувство, идущее из темноты, заставило меня посмотреть на Длинного. Глаза его были прикрыты, лицо бездумно и опустошено. Три мига я смотрел на него, прежде чем отвести глаза. С первым мигом я понял, что слова об Абу-Таиле, поэте, ударили его сердцем внутри. Со вторым мой разум почувствовал, что это биение синей жилки у бледного, выгоревшего виска, означает тонкую, опасную связь упомянутого поэта с упомянутым убийцей или Гонцом – он знал. Третья, нескончаемо-долгая секунда, истаивающей волной принесла мне отрешенное понимание: он ищет умершего поэта. Ищет. Зачем?
Иннаори спрашивал еще что-то, требовал прочесть другие стихи, и люди читали, причем, не только с нашего стола, а я, справившись с идиотской ухмылкой, запрятал годы безмятежного мирного спокойствия, роившиеся перед глазами, спрятал поглубже, туда, где никто не мог их увидеть и найти. Я – глупый, недалекий, спящий слуга… но они все лезли и лезли, необоримо живучие и упорные.
Чертов университет. Чертова юность. Чувства святой поэзии, священного братства, когда все мы, всем курсом, восхищаясь истинно великими, писали чертовы стихи. Не стоит. Так ведь можно и умереть.
– Киран, – сказал я почти беззвучно, коснувшись под столом его колена безвольно сползшей со столешницы рукой. – Киран.
Он прекрасно все понял, уже с полчаса, наверное, раздумывая, как бы нам поговорить наедине.
– Все, хватит, – устало заметил он. – Пора и поспать, а то, если ваш ненаглядный Гонец возникнет завтра утром и бросит на стол свой красный Знак, какие из нас будут бойцы?.. – он улыбался. Подхватив на руки спящую, прошествовал к ранее указанной комнате, столь изящно отсекая шлюхой двоих «старых друзей», которые в ином случае смело последовали бы за ним. Я, изобразив пробуждение, суетливо поплелся туда же, приговаривая, что вообще-то, молодому господину уже давно пора спать, вызывая на лицах провожающих улыбки своим исконно старческим нытьем.
– Дьявол, – испуганно затрясся я, как только закрылась дверь. – Что же нам делать, они нас убьют!!
– Они угрожали тебе? – сразу все поняв, тихо спросил он, скидывая груз на постель и, выхватив кинжал, вытягиваясь у дверного косяка, слушая одним ухом меня, другим – коридор.
– Они схватили меня во дворе и заставили придумать эту историю про знакомых! – в голосе моем билась истерика. – Ты понял, кто они такие?
– Скорее всего, люди бакханов. Наемники. Наемников Ордена я бы знал, да их и не послали бы сюда без правильных слов, – он оценивающе посмотрел на меня и сказал внезапно:
– Ты хорошо сыграл свою роль, бродяга. Я замолвлю за тебя словцо. Не трясись.
– Они же убьют нас из-за той награды! – трястись я, разумеется, не перестал, и голос мой то и дело взмывал к повизгиванию хрипящего щенка. – Убьют сегодня же поутру, пока все спят!..
Он повернул ко мне свое мгновенно ставшее жестким темное лицо, и улыбнулся – как улыбался, верно, навстречу самой смерти.
– Если мы не убьем их первыми.
Я затрясся уже как в припадке, одним духом выложив ему все, что думаю об убийствах и о том, как прекрасно, потрясающе умею убивать – тем самым обломанным кухонным ножом, что видели у меня в вещах.
– Успокойся, – улыбнулся Киран, положив руку мне на плечо. Сейчас спускайся вниз, скажи, что уложил хозяина и хочешь дышать. Ясное дело, оба пойдут за тобой. Отвлеки их разговором, можешь наплести чего-нибудь. Я появлюсь.
Ступеньки стекли под моими шагами, и с каждым из них нарастал клубящийся внутри страх. Я никогда не был воином. Я не желал им стать. Но сегодня, сейчас, должно было решиться все. Обломанный кухонный нож, закутанный в тряпку, я сжимал в напряженной до боли руке.
– Пойду на улицу.
– Дьявол, мне нужно облегчиться, – тут же встал Давейра, и Тхорм согласно вскочил вместе с ним. Иннаори хотел было увязаться за нами, но повеление коротышки отправило его спать в забитый сеном сарай во внешнем дворе.
– Ну?! – возопили оба, как только мы оказались на темной истоптанной земле. Я заметил, что краешек ночи уже начинает осветлять близкая заря.
– Кажется, сумел его усыпить, – ответил я, сдерживая дрожь. – Наврал, что вместе с вами завтра поутру отправлюсь в другое гнездо повстанцев, а потом, когда все разузнаем, пойдем ловить Гонца, который якобы у нас на крючке. Чтобы спасти Гонца, он пойдет на все, – дьявол, ведь я сказал им, что Киран и есть Гонец! Кольца лжи моей лопнули. Сердце сжалось, время остановилось... – Понятно, сам он побоится битвы против троих, каким великим воином его бы не малевали, и попробует поутру договориться с Длинным. Видели, как он держит нож? – оба утвердительно и серьезно кивнули, выражая уважение и даже некоторый разумный испуг.
– Значит, – продолжал я, вдохновленный успехом, – брать его надо, пока он спит. Потом будет поздно!
Они снова закивали. Воцарилось молчание.
– Эй, – внезапно тихим голосом спросил Тхорм, изменившись в лице и отступая на шаг; рука его легла на кинжал, лицо отвердело. – Что это у тебя в руке?
Пустота и сумбур. В голове не осталось ничего.
– Нож, не видишь, что ли? – гневно и отчаянно прошептал я, уже не пряча его в тряпке.
– У посланника стурий обломанный кухонный нож? – без подозрения, просто сбитый с толку, пробасил верзила.
– Я нищий, дубина! – рявкнул я, стараясь не кричать.
– А-а… Но кого ж ты таким убьешь?
Вот он, момент правды. Что мне отвечать? Мысли метались в голове, роились, пронзительно и раздирающе жужжа. Третья почти бессонная ночь, десятки и сотни остановок, переплетений, дорог, бесконечность вопросов, кто я такой, куда иду, откуда и зачем... И нависший меч судьбы, не моей, а сотен и тысяч, тысяч и сотен.
– Им и не надо убивать, – ответил я, словно говоря с дураком. – Достаточно чуть порезать. На нем самый лучший, самый мощный, сковывающий все силы стурийский яд.
– А-а-а-а... – закивали оба, наслышанные о тайном мастерстве орденских травников и жрецов.
Киран напал именно в этот момент, возникнув, как привидение, из-за спины верзилы, и всадив ему в шею нож, одновременно подпрыгивая и закрывая рот рукой. Давейра дернулся, кровь захлыстала направо, глаза его налились звездным светом и стали угасать…
Что он искал во тьме далекой, зачем покинул дом родной?
Ночь танцевала под убывающей Луной, бликами на клинке Кирана. Давейра, дергаясь, застывал в холодной дворовой грязи возведя глаза к черному небу, и был пронзительно-неловкий, выглядящий нелепо, беззащитно и смешно... – я не увидел всего этого, потому что нагибался и бросался вперед, на Тхорма – но все это я знал и чувствовал.
Киран был хорош, он был просто зверем, но успеть справиться одновременно с двумя опытными наемниками, чтобы ни один не заорал, он не успевал. Я не был воином, но понимал, что крикни Тхорм сейчас – и все мы проиграем. Нагнув голову, нагнув очень низко, я впечатался макушкой коротышке в живот. Его согнуло пополам, он удержался и не упал, выхватил свое оружие, глотая воздух отчаянно распахнутым ртом, – а в следующее мгновение окровавленный нож вошел ему прямо в грудь. Киран держал содрогающегося наемника, бережно, как дорогую куклу, как женщину, как дитя. Он был весь в крови, и мне досталось тоже. Тхорм затих, и мы обернулись по сторонам. Никого. Тишина. Только краем глаза мне показалась метнувшаяся где-то в подзаборной темноте согнутая бесформенная тень.
– Надо оттащить их за корзины, – он похлопал меня по плечу окровавленной рукой и улыбнулся белозубо на крапленом алом лице. – А ты молодец.
Меня трясло.
Когда последняя корзина легла на свое место, Киран неожиданно и резко обернулся. Мои измотанные чувства от усталости отказали, в то время как его натренированные, натянутые, сработали в самый раз. Он выхватил оба своих кинжала и пригнулся, вглядываясь в темноту. Я инстинктивно, прежде разума отскочил в сторону, и только потом начал различать высокую, неторопливо приближающуюся фигуру. Длинный шел к нам, и лицо его было бледно.
– Ты хорошо спрятался, – тихо и глухо сказал он Кирану, не обращая ни малейшего внимания на меня. – Я ждал и искал тебя так долго. Тем слаще будет тебя убить, – изогнутый длинный нож осветился бликами угасающей Луны. Всколыхнулся бесформенный черный балахон.
– Ты сумасшедший, – вздрогнул Киран, глядя на фанатичное белое лицо, и в голосе даже у него мелькнул испуг. – Я повстанец! Я не Убийца! А этих я убил, потому что понял: они переметнулись к бакханам, стали наемниками! Я не…
– Я знаю, – сказал длинный.
Блики мелькнули по сторонам, черное покрывало по-человечески вздохнуло, и размытой тенью Убийца скользнул вперед, атакуя того, кого он так долго выслеживал и искал. Откатываясь, отползая прочь, я подумал, что с точки зрения поэзии или истории судьбоносное и выглядит именно так: двое великих воинов схлестнулись в схватке, и победитель будет решать, что делать с миром, в котором живем мы все. Отдать его стуриям и бакханам, или вернуть народу, породившему его. Поднять ожидаемый всем Аджинотом знак и положить его на дощатый стол, или бросить в пыль, которая укроет его навсегда. Два великих воина сошлись в решающей схватке, и судьба нашего народа мелькала бликами на лезвиях их ножей. Да, это было поэтично. А я не был воином. Я ничем не мог помочь ни тому, ни тому.
Киран и Убийца мелькали в темноте, высекая искры, срываясь, прыгая, уходя. Двор наполнился тихим звоном стали, и рунные узоры жалящих клинков метали отсветы на истоптанную землю, на корзины и ограду вокруг.
Убийца выбил из рук Кирана нож и, скользя к нему, как размытое во мраке демоническое пятно с бледным, сияющим лицом, придушенно вскрикнул:
– Умри!
Киран выбросил пустые руки вперед – с них слетели две короткие стрелы, ударившие Убийцу в грудь. Две вспышки фиолетового пламени – разрушительная магия стурий была сильна. Глухо звякнул пробитый доспех, Убийцу отшвырнуло назад в прыжке, а Киран, уходя с линии удара, куда один за другим воткнулись четыре крошечных ядовитых стурийских ножа, размазанно резанул рукой сверху-вниз, невесть откуда взявшимся новым, гибким кинжалом рассекая шею кренящегося Убийцы, запрокидывающегося назад.
Тело длинного содрогалось недолго. Я подполз к нему, вытянув шею, весь покрытый испариной и бледный. Киран сидел на земле, глотая воздух, в глазах его, на смену холодной уверенности пришел содрогающийся, медленно расходящийся страх. Он мелко дрожал.
– Боги, – отрешенно сказал он, – неужели это был тот самый?..
– Да, – ответил я совершенно бесстрастно, – тот самый Убица, посланный за Гонцом и наконец отыскавший его.
– Дурак, – превозмогая себя, Киран улыбнулся. – Неужели ты поверил сумасшедшему фанатику?!.. Я никакой не Гонец!..
– Я знаю, – ответил я, касаясь его руки своим обломанным кухонным ножом.
В отличие от поэзии, в решающий момент истории двое великих воинов не сходились в схватке. Я не был воином. Мне и не нужно было попасть по-настоящему. Все сделал проникший сквозь крошечную царапинку лучший стурийский яд. Киран успел лишь вонзить свой нож мне в бок, но я прикрылся кистью, а чтобы проткнуть ее насквозь, он оказался слишком слаб.
Я смотрел на растущее бессильное изумление в его глазах, на его попытки раскрыть рот и что-то сказать, которые увенчались только хриплым, почти неслышным:
– Ты-ы-и-и-и?!..
Затем он замолчал.
Я убрал тело Убийцы под корзины. А бесчувственного Кирана, познавшего силу поэзии, раскрасневшегося от братских чувств и вина, но сейчас бледного и очень, по настоящему живого, убить не смог. Оттащил его на сеновал, где сопел Иннаори, единственная отрада среди усталости и стекающих по щекам слез. Не знаю, почему я плакал, связывая Кирана, и затем, тряся мальчишку за плечо, быть может, оттого, что дорога казалась уже конченой, пройденой от начала и до конца. Все стороны были удовлетворены, оставалось сделать лишь одно.
– Вставай, Иннаори, – сказал я, – и тихо. Мы уходим.
– Где Тхорм? – сонно и совсем не испуганно спросил он, быстро поднимаясь и пошатываясь от сна.
– Все ждут нас там, на дороге. Уже почти утро, нужно убираться. Облава грянет через полчаса.
– Где же они? – спросил он на дороге, не увидев никого, и начиная уже что-то подозревать. Глаза его были полны разгорающегося непонимания, все еще доверчивы ко мне, но вопросительно-округлы, настолько внутренне безмятежны и чисты, что я едва подавил в себе поток наплывающих слез. Я сжал кулаки и поклялся, поклялся всем важным и святым, всем бесценным и изначальным, что выведу его из этого ужаса, который так скоро обрушится на наш заплесневелый мир, выведу и спасу!
– Мы все-таки столкнулись с Гонцом, он что-то заподозрил, – ответил я, – и мы едва смогли его убить. Давейра погиб, Тхорм ранен. Ты мужчина, не плачь! Тхорм ждет нас за воротами, все будет хорошо!
Разум мой метался в страхе, нужно было вывести мальчишку из города и оставить там, чтобы вернуться сюда и закончить все это; я плел непонятно что, уже не в силах раздумывать над смыслом произносимого, позволив разуму лепить нелепые объяснения самостоятельно, уповая на то, что мальчишка не разберется, не заметит сквозящей лжи. И даже если бы он понял, что бы он сделал: я сильнее, я сумел бы заткнуть ему рот...
Глупцы и Принцессы. Я зря так сказал. Судьба – мерзкая сука, она обожает смеяться над нами, она ненавидит людей. Все было бы в порядке, даже успей он начать кричать, ибо нож мой уже повернулся рукоятью, чтобы ударить его по голове и свалить, а руки уже ощущали тяжесть тела, которое нужно было понести – но на выходе из улочки, на просвете, к которому я его тащил, послышались негромкие голоса исамов – стражников, совершающих предутренний обход, и Иннаори, глядя на меня с ужасом, с безверием, видя в глазах моих бездны крови, чувствуя запах ее, налипшей на мое тело, на моих руках, пронзительно закричал.
Вернее, он хотел закричать.
Лицо его вытягивалось, рот распахивался стенающей бездной ада, в которую должен был рухнуть я, а вместе со мною и мой невыполненный долг. Все, чем я клялся, что было мне дорого, все священное и земное должно было рухнуть вместе с ним. Я не колебался. Он изогнулся от удара обломанным ножом; и руками, ставшими неимоверно сильными, я держал его, прижимая к стене и сам вжимаясь в темноту, всем телом чувствуя, как с содроганиями уходит его жизнь, как течет по мне его горячая, молодая кровь – держал, пока шаги стражников не стихли вдалеке.
Только затем я отпустил его. И, взвалив на плечи, вернулся с ним в таверну, начинающую пробуждаться к предстоящему утру.
Умывающаяся шлюха тонко охнула, когда с распростертым телом я, с ног до головы окровавленный, шагнул во внутренний двор, Бородач застыл в дверях, и только отошел в сторону, когда я пошел на него. Люди толпились вокруг, не произнося ни слова, глядя на мое залитое кровью, как у демона, лицо.
– Мой хозяин посланник стурий, – сказал я, опуская тело Иннаори на стол. – Два его друга были наемниками бахканата. Ваш Длинный – Убийцей Ордена, искавшим Гонца.
Они молчали, не вполне понимая, о чем я говорю. Лишь аптекарь, хозяин таверны, да несколько понимающих лиц вытягивались в ужасе от моих слов. Никто не пытался остановить меня, пока я смывал кровь со своей одежды, с рук и с лица.
– Стрелы, – сказал я, обернувшись у дощатого, непокрытого скатертью стола. – У вас должны быть стрелы.
Бородатый, как завороженный, откинул полотняную завесь одной из стенных ниш, и вытащил дрожащими руками связку стрел. Я сломал ее. Руки сами знали что делать – на теле было еще несколько не испещренных шрамами мест. Не помню уже, какой по счету, но последний, последний наконечник впился в грудь холодным жалом, и окрасился в алый цвет – несмываемый по воле Гэты, благословившей меня. Наконечник стрелы со стуком упал на стол. Отдавая его, я чувствовал безраздельную слабость, но все же вымолвил:
– Мой друг, поэт, который умер, оставил эту вещицу. Не знаю, какова ее ценность, но, говорят, она ценна. Мне нечего с ней делать. Я устал. Если хотите… – горло сжалось, стало трудно выговаривать слова, – …возьмите ее себе.
Терновник и кровь.
Казалось, в комнате навеки воцарилась мертвая, испепеляющая тишина. Не скрипели половицы, не шуршал шторами сквозняк. Никто не двигался, не дышал.
– Мне пора, – хрипло сказал я трактирщику, который смотрел потрясенно, неверяще, сердцем и разумом пытаясь поверить и понять. – Надо идти, уходить. Там, под корзинами в канаве, лежат Убийца, Девейра и Тхорм. Киран стурийский без сознания в сарае, возьмите его с собой, и обменяйте на своих пленных... Вам нужно уходить отсюда. Скоро стурии сообразят, что дело неладно, и шлемоголовые начнут искать. Утром, скорее всего, будет облава, так что придумайте что-нибудь. Сотня селений и городов уже получили послание. Ваш город оказался южнее всех, поэтому… вам начинать. Начинайте… начинайте. Ты понимаешь?
В глазах бородатого стояли слезы. Он судорожно кивнул, так и не расцепляя руки, надеждой и болью сведенные на груди – и на мгновение мне показалось: если в этих огрубевших и грязных пальцах жгутами свита боль моего народа вместе с его надеждой на счастье и жизнь, никакая сила не сможет их развести.
– Уйду через черные кварталы, – пробормотал я, чтобы что-нибудь сказать, через силу глядя в белые лица неподвижных людей. – Я устал. Больше никогда не вернусь… Возьмите стрелу и несите ее вперед. Это все.
Ложка звякнула, упав из руки черноволосой женщины, чьего имени я так никогда и не узнал. Я смежил веки, принимая усталость и одиночество отныне навек, но избавляясь от груза, более тяжкого, чем даже вера или любовь.
Шагнув за порог, я закрыл за собой дверь.
Уходил ранним утром, через заляпанные грязью подворотни, покидая город, которому дважды отдал душу, ради которого шел на смерть – уходил, оставшись в живых. Петлял по улочкам, куда почти не проникал свет восходящего солнца, алым заревом лившегося с потрясающих очи небес. Шел надорванный и усталый, испитый судьбой до сухости, опустошенный навек. Рифмы и розы не расцветали в груди безумца, познавшего надежду и смерть полностью, от начала до конца. Я больше не был поэтом, чей дар потрясал властителей и неграмотных, чьи гимны, касыды и бейты заставляли женщин плакать и смеяться, а мужчин улыбаться или мрачнеть. Слава моя выветрилась и поблекла, канула в небытие вместе с тысячей сотен лиц, от прежних спокойствия и счастья не осталась и следа. Смысл жизни оказался растрачен, вывернут наизнанку, забрызган кровью, запорошен пеплом, укрыт песком. Все, что я любил и во что я верил, было разрушено и уничтожено этой войной.
Но вспоминая об этом, я не чувствовал текущих по щекам слез. Есть вещи, которые рано или поздно осознает даже самый недостойный. Утраченный талант, погибший дар, каскады звездословий и матовые жемчуга слогов, ложащиеся в нескончаемую переливчатую нить – все это несравнимо со страданием и надеждами народа, которому я обязан самим собой и отцами моих отцов. И высшее достижение моей гениальности – не исписанные с рассвета до заката за долгие годы познания несчитанные тома.
А просто один-единственный оставленный на дощатом столе трактирщика Знак.
28.08. и 16-18.09.01 г.
