ЦАПЛЯ НАД ПОЛУНОЧЬЮ
/рассказ/
Часы пробили два часа ночи. Молния куртки взвизгнула, протестуя или предупреждая, я довел до упора, натянул шапку, сунул руки в перчатки и вышел в темноту.
Ночь бездыханно царила всюду, лунно искрила по изморози мертвых многоэтажек; пряталась за обледенелыми стеклами, отражавшими уличную пустоту. Кварталы смыкались, как ходы лабиринта. Но сегодня я был уверен, что найду выход за его пределы – хотя бы просто исчезнув в нем.
Распахнутые глотки подъездов зияли тьмой; я петлял мимо, спиной чувствуя тяжесть каменных взглядов. Сегодня страх не имеет смысла: негде спрятаться, а раз так, чего бояться. Тем более, вокруг светло как днем…
После долгих темноты и одиночества, свет уже не придает ничему осмысленности. Чувства истаяли, остались лишь остовы, выщербленные названия, в которых нет ничего, кроме букв. В вязком холоде обесцветился даже жутковатый темный город, пленником которого я стал.
В последние месяцы дошло до крайности. Не осталось жизни и смерти, канули в лету голод и сон, был только я и только город, гулкий как холод и холодный как пустота, замерший под круглой оскалившейся Луной.
Я не заметил, как побежал, и мчался теперь, минуя перекрестки, не ощущая усталости. Как прочие признаки реального, несколько недель назад она окончательно истончилась и ушла.
Одинаковые серые проулки мелькали насмешливо, дома нависали, сжимаясь и расходясь в стороны. Город ритмично двигал бетонными челюстями и сглатывал, проталкивая меня все глубже в извилистый кишечник переходов. В последние два дня дыхание не вырывалось облачком пара, и не было холодно на леденящем беззвучном ветру. Под курткой, шапкой и перчатками все больше становилось темноты и тишины.
Отчаяние билось вместе с сердцем, а может вместо него, бег продолжался, но долго так быть не могло. Семнадцать кварталов – какое-то магическое число – канули в темноту, прежде чем я упал. Не чувствуя ног, улыбнулся и снял перчатки, хотел дотронуться до снега и льда, чтобы почувствовать стужу.
– Уиииииии! – сказал ветер, и я оглох. Холод кольнул пальцы и растворился. Грудь неподвижна.
Еще немного, немного. Секунда, состоящая из тысячи мгновений, в течение которых гаснет тлеющая жизнь…
Что-то изменилось.
Я увидел свет… и сразу вернулись глаза.
Свет напомнил о тепле, и тут же забилось сердце.
Жаром разогнанной крови наполнилось тело, продолжающее жить.
Дышать, нужны легкие. Шшшш, как холодно!..
Свет шел сверху – понадобилась шея, чтобы выгнуться и посмотреть, руки, чтобы опереться на них и встать… ноги, чтобы шагнуть вперед.
Семнадцать кварталов привели меня к покосившейся часовой башне, деревянному строению метров пятнадцати вышиной. Старое и какое-то неловкое, оно твердо стояло на своем месте, по-деревянному живое в царстве призраков из бетона. Белый эмалевый диск с черными римскими цифрами висел метрах в двадцати над входом, взирая оттуда, будто круглый внимательный глаз. Свет лился из окна над часами, из маленького квадратного проема на самом верху.
Я вспомнил, как улыбаться.
Часы пробили час ночи.
Шаг, протяжный зевок открываемой двери, запах старого дерева, сена, каких-то сушеных трав. Комната полна деталями, не лакирована пустотой. Стулья, столы, полки, книги и свечи, масляные лампы, перья и свитки; и карты на стенах смотрят в глубину души, и смеющиеся тусклым блеском астролябии… не часовая башня, а какой-то обжитый старинными вещами маяк.
Ступеньки наверх поддакивают вежливым скрипом, словно подбадривая шагать вперед. Сумрачный коридор совсем не похож на переходы моей квартиры, где каждая вещь умерла и стала тенью. Здесь в полумраке видны побуревшие стены, пахнет солью и кожей, на полках прорисовываются очертания пыльных бутылок, банок и корзин. Огромный патиссон развесил щеки, словно толстый, лучащийся здоровьем король. Венок из чесночин сполз набекрень.
Еще одна комната, снова лестница, комната, лестница, витки, витки – и люк, сквозь щели которого просвечивает спокойный, теплый свет.
Что я увижу там? Ждет ли над головой другая, незнакомая жизнь? Что это за башня: конец скитаний или только перевал на пороге нового пути? Может быть, предсмертное видение, занимающее разум, который распадается на снежинки?..
Пожав плечами, я уперся в дощатый люк и, напрягшись, распахнул его.
Комнатка наверху была, как и положено, совсем маленькая. Масляная лампа освещала ее целиком. Карта мира с двумя полушариями висела на правой стене. Оба круга чисты, как усыпанная снегом улица без единого следа. Я разглядел крошечную точку на карте, и понял, что это единственное место, существующее в промозглой темной пустоте. Часовая башня.
Но главным в комнате был не свет, и не карта, и не окно, в которое бился мягкий снег. Главным было другое живое существо – единственное во вселенной, кроме меня.
Цапля стояла у стены, поджав ногу, круглыми внимательными глазами смотрела перед собой.
Вначале я принял ее за чучело (во второй комнате снизу висели полки со звериными чучелами, верхним из которых было ощерившееся лисье). Потом на секунду подумал, что может быть, это статуэтка в натуральную величину?.. Цапля не шевельнулась, никак не среагировала, круглые глаза внимательно смотрели в никуда. Но секунда прошла, и стало ясно, что передо мной живое существо.
Я видел ее когда-то, встречался с ней где-то, знал ее… Не помню.
Прошлое застлано паутинами, в которых замерли бестелые трупы видений. Я был кем-то, жил когда-то, в каком-то мире – не таком, как сейчас. В контурной карте с заполненными полушариями.
Цапля стояла и смотрела, неподвижная, с сосредоточенностью, которой не могло обладать обычное существо. В ней не было дыхания, шевеления, биения сердца – но клубилась ощутимая жизнь. Кто ты? – я чувствовал, что в этих круглых желтых глазах сосредоточено больше, чем мне заметно. Масляная лампа потрескивала, запах хвои плыл по комнате. Запах…
– Андрюха, вставай давай, лежебока! Опять рисовал, да?
– Чего тебе надо, жестокая женщина, уймись…
– Я не жестокая женщина, я твоя сестра. Ну-ка, посмотрим, что тут… Дюш, опять часы? А почему все время часы?
– По кочану… слушай, чего ты притащилась в такую рань. Как тя вообще пропустили на вахте эти дуры старые…
– Нечего на хороших бабулек гнать, они добрые. И вообще, студентам спать вредно!
– Чем это вредно… уфффффф…
– Весь мир проспать можно, вот чем.
– Хорош хихикать, блин. Отворачивайся давай. Не хихикай!
– Бебебе.
– Ну, встал. Зачем пришла?
…кружил голову.
Кажется, несколько видений в паутине потяжелели, шевельнулись… но опять поблекли. Цапля стояла, поджав ногу, словно страж на пороге памяти, отделяя меня от прошлого, уснувшего безвозвратно.
К этому моменту во мне все настолько отживело, что вернулись чувства. Тоска по ушедшему, утяжеленная одиночеством, оказывается, весила так много! Что-то поползло по щекам, я попробовал на вкус и вспомнил – слезы. Отвернулся, взглядом поискав, куда здесь можно сесть, увидел стоящую сзади старую-престарую софу. Плюхнулся весь в расстроенных чувствах, буркнул:
– Кто ж ты такая, чувиха…
Цапля ответила:
– Я Бог.
Вскинув голову, я уставился на ее шевелящийся клюв. Цапля выглядела немного комично, но почему-то непоколебимо-властно, несуразно и трогательно. Бог… Бог… Да кто это?
– Создатель безмерной вселенной.
– А, вот как… – я все-таки вспомнил, о ком идет речь. – Хреновая у тебя вселенная, создатель. Куда все подевалось?
– Мир умирает.
– Почти уже умер. Только я один и остался… Почему так?!
– Закономерно.
– Что закономерно? Два года в пустом городе закономерно?! – слезы брызнули из глаз, злые, концентрат соленой души, сползающий по щекам. – Ходить по пустым магазинам и квартирам, искать, день и ночь искать, видеть, как исчезают и стираются все следы всех людей на Земле… Что такое Земля, я не помню!
– Планета, где расцвела посеянная мною жизнь.
– Планета… а я помню, что такое планеты, сферы в вакууме. Надо же. Ко мне что, память возвращается?
– Возвращается.
– Почему же? Это место особенное?
– В центре мира.
– И что тут делать?.. Начинать его заново? Я где-то читал об этом…
– Мир нельзя начать заново. В нем ничего не переделать.
– Неужели? Все, кто об этом писал, считали по-другому. Альтернативная история, жизнь заново, свобода выбора. Что, никакой свободы нет?
– Есть. Свобода выбора и создает неотвратимость. С того момента как создан человек, свобода его выбора диктует весь мир.
– Так бытие определяет сознание.
– Которое определяет бытие.
– Но тут все же получается, что вначале было яйцо, а уж потом из него вылезла здоровая курица, которая есть мир… Или цапля вылезла?
– Цапля снесла куриное яйцо.
– Господь с юмором… Уважаю. Но нафига было так шутить вообще, не понимаю. Бедные мы. А демократы и психологи так добивались свободы самовыражения.
– Она всегда была с вами.
– Ага. Попробуй посамовыражайся, когда тебя на костре сожгут, или попродвигай в нацисткой Германии еврейские ценности. Никакой свободы у нас не было – нас всегда ограничивал мир.
– Который вы создали.
– Можно подумать, у нас был выбор.
– В каждый момент у каждого.
– Какой зануда! В самом начале ты сказал, нет никакой свободы. Выбор запрограммирован личностью. Если личность яйцо, а мир порожденная им курица, как же мы его создали, интересно? Минералы и океаны, деревья с животными. Мы только населили его.
– То был природный мир, не людской. Среда для осуществления выбора. Вы пришли в него, и сделали его теперешним.
– А, в этом смысле. Своей повседневной жизнью произвели мир, в котором живем…
– Непрестанной борьбой желания с возможностью.
– Хочешь сказать, ты создал человека, в нем было заложено желание, а человек, живя и размножаясь, создал мир, в котором не хватило возможностей, чтобы это желание удовлетворить?
– Именно.
– Почему так, интересно, получилось. Ты же, создавая человека, прекрасно знал, как выйдет. Чего же было так подставляться.
– Свободный человек был единственно возможным для создания.
– То есть, еще не существуя, человек умудрился предопределить свое создание?!
– Если тебе так нравится, считай, что производимые вами стулья вами манипулируют. Частица истины в этом есть, но парадигма иная.
– Ну ладно. Признаю, слегка перегнул. Но все же… – разговор, похоже, исчерпался в рамках основы, и грусть навалилась как прежде. Я откинулся на дощатую стену, завешенную выцветшим ковром, посмотрел в потолок, сумрак которого трепетал в отсветах лампы. – Ты понимаешь, каково мне?
– Да.
– Что-нибудь можно сделать? Как это все вернуть?.. Я устал быть один. Лучше раствориться в темноте, чем так.
– Мир умирает, – повторила цапля, и переступила с ноги на ногу. Часы пробили полночь. Она подошла ко мне, суховато цокая лапами о пол. Поджала ногу, замерла, наклонившись над моим лицом. Кончик клюва касался кончика носа.
– Почему это произошло? – прошептал я.
Янтарно-светлые глаза, идеально ровные круги с карими зрачками. Влажный блеск и спокойность, недоступная живому существу. Незамутненная прозрачность, и вместе с тем непрозрачность, тайна. Никогда не встречал настоящую цаплю, откуда мне знать, какие у нее глаза? Влажный живой янтарь… Можно просто…
– Ну ты сказала! Что я делать там буду?
– Дюша, чего ты такой упрямый. Будешь делом заниматься.
– И чего? А когда я к экзаменам готовиться буду? Две недели осталось, с утра до вечера рисовать надо.
– Возьми все с собой и рисуй на здоровье.
– Даш, никуда я не поеду.
– Ох… Ты подумай, что тогда будет. Если ты не поедешь, мама тоже сейчас не поедет, а может, и вообще не соберется. Если не поедет, окажется тут без работы через полгода, и что будет тогда?
– Как я буду там рисовать, сама не понимаешь что говоришь! Чтобы нормально рисовать, нужно не дергаться. А там только и будет что сплошное дерганье.
– Дюша, я бы сама с ней поехала, но ты прекрасно понимаешь, что не получится.
– Естественно. Куда тебе с животом.
– Бразик, езжай.
– Да ну тебя…
…утонуть в них.
– Вот как, – сказал я тихо и зловеще, вставая и медленно обходя цаплю. Остановился у окна спиной к ней, вгляделся в бьющуюся за полуоттаявшим стеклом пургу. Ветер выл за стенами башни.
– Вот как, значит. Я, видите ли, был обычным человеком, живущим своей жизнью в сутолоке других. Однажды не поехал с матерью в какой-то занзибар, и из-за этого погиб мир.
– Погибает.
– Что за бред?! – зашипел я, разворачиваясь и чуть не сталкиваясь с ее маленьким, в гладких перышках, круглым лицом. – Как это может быть связано?! Кто придумал эту дурную закономерность?
– Снег тает в тепле, тепло растворяется в снегу. Это закон. Тебя удивляет, что созданный вами мир пропадает, когда вы прекращаете жить в нем?
– Все ушли, но один-то остался, – тихо сказал я, глядя в круглые янтарные глаза. – Одного человека недостаточно, чтобы мир жил?
– Более чем достаточно.
– Почему же все гибнет?
– Потому что ты в это веришь.
– Как пошло!!
– Но работает.
– Хорошо, какого черта все отсюда двинули?
– Кто-то один совершил выбор обойтись без них, и тут же остальных не стало.
– Это намек?
– Это прямым текстом.
– А раньше такое бывало?
– Каждый день по миллиарду раз.
– То есть, не все и не всегда совершают верные выборы?
– Не то слово.
– Тогда мир должен был тысячу раз погибнуть! Угаснуть, как было здесь, у меня…
– Он всегда угасал у тех, кто совершал выбор, ведущий к смерти.
– Почему же он не погиб уже миллиард раз? Люди совершают ошибки постоянно.
– Он гибнет от одних и живет от других. Угасание длится не тысячи. Не миллионы. Не миллиарды лет. Бесконечность.
– Но никогда не угасает окончательно?
– Мы обсудим это на Страшном Суде.
– Там я наконец-то встречусь с остальными?
– Нет, там будем только мы с тобой.
– Отвечать за всех? Я здесь не при чем!
– Только ты.
– Ха, – пафосная мысль посетила меня. – Типа, я избранный, не такой как все. Может, даже Сын Божий?
Цапля ничуть не удивилась, и ответила:
– В точку.
– Папа, – сказал я, рассмеявшись, глядя на ее тощую фигурку, – ты обознался, я совсем на тебя не похож!
– Дай-ка я тебя клюну, – буднично сказала цапля и, выгнувшись, долбанула меня прямо в лоб. Перед глазами поплыло, мир задрожал, как проколотый шарик, выпуская струю плююще-бормочущего воздуха, которая…
– Здравствуй, Андрей.
– Прива, цапля. Ну и накурился же я!.. Девушка, мы с вами не встречались раньше?
– Встречались, и неоднократно. В состоянии измененного сознания ты всегда видишь одно и то же.
– А состояние измененного сознания это сон, например, вот так. Не помню, чтобы вы мне снились, уважаемая птица!
– С самого детства, как только ты выпадал из света и погружался в сумрак, мы встречались.
– Почему же я не помню?
– Твое сознание не в состоянии вместить сразу две мироосновывающие сущности во всей их полноте. Поэтому одна у тебя для ночи, другая для дня.
– Гы. Теперь точно видно, что я брежу. Накрыло меня, понимаешь, цапель. Пройдет это все, когда часы пробьют полночь, и золушка превратится в тыкву.
– Ни фига.
…обдала мне лицо.
– Это уж слишком, – сказал я нервно, потирая лоб. – Сначала два года в этом кошмаре, теперь я, оказывается, тупой, и не могу вместить две мысли одновременно. Я понял – ты создал человека и вселенную, чтобы унизить первого во второй. Поздравляю, клево получается. Если представить тебя как принцессу, получающую горошину каждый раз, когда униженный тобой человек падает на колени и кричит «Боже, я раб твой, делай со мной что хочешь, мне так нравится, еще, еще», то ты просто властелин горошин, Скрудж МакДак, ты в них купаешься! Пффффффф.
Цапля со смиренным видом молчала, уставившись в вечность. Она была такой трогательной.
– Ну ладно, – печально сказал я. – Давай что ли суди меня уже, я ко всему готов. Паду ли я стрелой сраженный, иль воцарится мира власть, но дай пожрать холодной водки, дай утолить могучу страсть.
– Перевранная цитата есть первый шаг к самостоятельному творчеству.
– А я думал, ты только короткие мудрые ответы бросаешь... Захотелось пофилософствовать?
– Мне не может чего-то захотеться.
– А, ну да, ты же неизменен. Ха. Знаешь, что я думаю? Я думаю – у каждого человека свой мир и свой Бог. Тот, которого человек достоин, которого человек способен себе создать. Вот ты – мой Бог. Немного примитивный и самоироничный, что выражено во внешнем виде. Но такой, какого я могу понять и принять. А иначе и быть не может. Вот посмотри на нашу ситуацию. Это же бред. Не может так быть, чтобы кто-то сделал какой-то дурацкий неправильный выбор, и мир угас. Мир физичен, реален и неподконтролен мысли человека. Да, я могу поверить в твое существование, покреститься там и все такое, искренне, и для меня ты будешь реален, потому что я пошло в тебя верю, и кореллирую все мысли, поступки и суждения с твоим паттерном, сидящим в центре моего мироосознания. При этом, у каждого живущего будет свой Бог, и свой мир, который угасает тогда, когда плохо этому живущему… но все это не имеет никакого отношения к реальности – и мои два года ужаса не более чем сон, мираж, испытание, которое скоро закончится… Вот. Я прав на этот раз?
– Нет, ошибаешься, – сказала цапля и переступила с ноги на ногу.
Часы пробили одиннадцать вечера.
– Мир один, един для всех людей. Нет никаких внутренних вселенных, параллельных и сказочных объектов. Сейчас умирает первый, основной и единственный, полный живых и реальных людей. Гибнет не потому, что ты совершил какую-то ошибку. А просто потому, что когда ты кладешь снег в тепло, снег тает.
Мне стало холодно. Какие-то слова были, но замерли и исчезли.
– Но как… как мог я…
– Сын мой, – сказала цапля. – Когда-то, когда не существовало понятия «когда», впрочем, понятий «где» и всех остальных понятий так же не существовало, я был единственным сущим, неизменным в том, что вы называете черной вечностью. Будучи вселенной, я самодостаточно исчерпывал собой все и вся. Но это было… все же не все. Я никогда не менялся, в этом не было скуки, не было недостатков, была свобода моих всевластия и завершенности. Но не было свободы, которую я мог дать другим. Стать незавершенным я мог, только сотворив, и в этом смысле творение было неизбежно.
– Читал все это, – тихо заметил я. – В курсе про Адама и Еву, и много о чем еще; можешь, наверное, скипануть эту часть.
– Можно все скипануть, понимаешь?
– Эээ, в смысле?
– Все, от начала до конца скипай, – сказала цапля зловеще и отчетливо, – кроме тебя самого.
– Брр, ты хочешь сказать, что все в мире, кроме меня, не важно? – я недоуменно замер, а потом рассмеялся. – А как же любезные тебе Адам и Ева?
– Не было любезных Адама и Евы, – сказала цапля спокойно и вместе с тем торжественно. – Сразу и изначально был ты, и только ты.
Смысл этого дошел до меня медленно. Некоторое время я молчал, смотря на цаплю и считая себя обыкновенным психом, а ее – воспаленным фурункулом моего бреда. Но она была такой спокойной и милой. Дала мне время, тактично потыкавшись клювом в молоко из блюдечка у своих ног, опровергая Крылова. Подумав, что терять в принципе нечего, я вздохнул и негромко спросил:
– Ты хочешь сказать, что не было и… ничего остального?
– Только ты и я, – незамедлительно ответила цапля, словно и не была занята молочком. – Твой мир и моя черная бездна. Остального не существует, даже тьмы и пустоты. Это просто чучела, разбросанные тобой по шатким декорациям.
– Мир ирреален? Об этом много писали и снимали, – озадаченно сказал я. – Человек просыпается и понимает, что мир, в котором он жил, другой. Но тут, получается, мира просто нет и никогда не было, а был… только я?
– Да.
– Но как же тогда со всем, что я знаю? Телевидение… пресса… история, литература, кино… Это все не может возникнуть из ниоткуда, все это нужно создать. Твоих рук дело?
– Нет, твоих.
– Как же я умудрился, и почему ничего об этом не помню?
– Свобода порождает предопределенность. Незавершенный изначально, ты был завершен точно так же, как и я. Отличие состояло лишь в наличии времени. Ты завершался в процессе, выстраивая мир вокруг себя таким, каков он есть. Создал вначале звук, вкус и воздух, удовольствие и боль, затем краски, образы, животных и людей, разное и одинаковое, потом историю, нравы, музыку и кино – постоянно расширяя и совершенствуя мир вокруг. Ты создал мужчин и женщин, старых и детей, сделал их такими, какими они только и могли быть, разными, но одинаковыми – следуя незыблемой логике свободы-предопределенности. Будучи таким, каков ты есть, обладая свободой жить таким, ты достраивал созданное мной по своей мерке. Видел фильмы, которые отражали развитие твоих мыслей, проживал книги, которые отвечали вопросам, задаваемым тобой. Любил женщин, реализуя чувства, обуревающие тебя.
– Слушай, а женщин-то за что. Почему их-то не существует? У Адама была Ева, а у современности равноправие полов. Если женщина всего лишь воплощение каких-то моих фантазий, то мир получился фиговый.
– Сынок, не нервничай, женщины есть. В принципе, женщины это те же мужчины, с определенными функциональными различиями. Просто, таким образом ты выбрал путь овеществления самого себя в мире.
– То есть, получается, – вздохнул я устало, – мир все же иллюзорен, и есть в нем только ты да я.
– Скажи об иллюзорности битюгу с лопатой. Мир жив и реален, красочен и тяжел. Каждый человек живет в нем полнокровно, открытый твоей свободой, реализующий свою. Пересечение их свобод в единой воле человечества и создает его.
– А как я мог создать то, о чем не знал? Кенгуру, например?
– Творение – метафизический процесс. Ты знал стулья, и, зная их, смог догадаться о кенгуру.
– Значит так, – кивнул я, хоть и ощущал полнейшую путаницу в голове. – Когда появился человек-ребенок, еще как мысль, началось творение мира. Ребенок родился, рос, узнавал, расширяя мир при собственном расширении, и так он наполнялся, формируясь окончательно. Потом наступил момент, когда я был завершен, и мир зажил отдельной жизнью. Но что теперь? Если мир стал реален, почему он выветрился и исчез, как только я сделал что-то не так?
– Потому что весь мир это ты, и когда ты умираешь, умирает все.
– Что? – сонность, усталость и рассеянность улетучилась, словно сдутая ледяным ветром. – Кто-то убил меня?
– Многие из порожденных тобой людей были злом, и зло одного из них коснулось тебя. Он не знал, что с твоей смертью и сам растворится без остатка.
– Я сотворил своего убийцу? Почему я сделал такую глупость?
– Ты отыскал его, рано или поздно это было неизбежным. Свобода воли человечества многообразна, в этом разнообразии не может не быть зла. Если бы ты не сотворил и того, кто убьет тебя, ты не сотворил бы ничего.
– Так сейчас я…
– Лежишь мертвенно холодный, сердце у тебя не бьется, ты уже почти не видишь, не слышишь, разум распадается на застывающие снежинки, теряющиеся в наползающем холоде и мраке. Два снежных года ты умираешь, и мир стирается вместе с тобой.
– Что же… делать?
Цапля помолчала, и ответила.
– Да ничего с этим не сделаешь. Умрешь чуть погодя, мир закончится, а я останусь в черной бездне, осиротевшим.
Звучало как полнейшее безумие. Но я подался вперед и обнял цаплю, касаясь тонкой шеи, запоминая гладкость легких светлых перышек.
– Тогда прощай, папа.
Она уткнулась в мое плечо клювом, и как-то еле слышно, чуть свистяще вздохнула, как только цапли, наверное, и могли.
– А почему два года? – вдруг спросил я в полной тишине.
– Тфа кхота насат ты савелшился и савелшил мил, – сказала цапля слегка шепеляво, не отнимая головы от моего плеча. Я отодвинулся.
– Чего?
– Ваш с миром возраста два года, и время отматывается в обратную сторону, к самому началу, которое теперь станет концом.
– Два года… два года… – прошептал я, отстраняясь, отрешенно глядя в стенку, – что было такого два года назад…
Полушария карты были пронзительно-белыми, и убаюкивающе-белыми, и белыми, как смерть, и белыми как радуга, скрытая в чистом листе, на котором…
– Маха, привет, это я. Ладно, поеду, поеду. Нет, ничего не изменилось, просто дорисовал, и решил, что надо прерваться, отдохнуть… Нет, хорошая получилась. Нет, не грустный голос, с чего ты взяла… Ну, вообще немного грустно. Ну, потому что дорисовал и больше сказать нечего. У творческих людей такое бывает. Кризис, типа… Вот съезжу, развеюсь, наберусь новых впечатлений… Все, не мучь меня, давай, я зайду сегодня, ладно, пока.
… я рисовал часы.
Одна из мириадов снежинок пурги за окном вспомнилась мне отчетливо и наяву, со всеми узорами. Два года назад я завершился окончательно, и с тех пор не мог нарисовать ничего нового. Творчество, результатом которого стал наш мир, было завершено.
Есть ли смысл в жизни дальше? Мир не станет лучше или хуже, не станет полнее, он и так уже полон до краев, как чашечка с изумрудами, превращающимися в горошины и обратно. Ты толи эта чашечка, толи одна из бесчисленных горошин в ней, толи момент превращения, толи человек, кидающий в чашку по горошине или по изумруду. В любом случае, роль твоя исполнена, и механизм будет работать без тебя.
Или не будет?
Ветер бился в замерзшее окно, снежинки пытались проникнуть сквозь стекло в тепло, чтобы растаять там. Есть ли смысл в такой смерти?
– Пап, – спросил я вкрадчиво, – а если найдется новое применение творчеству во мне? Если я, например, буду не часы рисовать, а жирафов? Или делать икебану? Или просто есть, спать и трахаться?.. Что тогда?
– Ты собрался обратить время вперед и ожить?
– Э… А… а можно?? Ты можешь научить?..
– Я здесь не при чем. Время твой атрибут, ты живешь в его власти. И ты им управляешь, когда выходишь из-под его контроля, умерев.
– Уме… рев?
Вот тут-то мне и стало наконец весело. Как задорному шкоднику в предвкушении.
– Итак, я умираю. Клюнь меня завтра, и тебе скажут, что я отрисовался. Для этого света я слишком перепачкан… или слишком бел… Какая разница! Чума возьми теченье времени туда, и обратно!
Цапля издала нечто среднее между озадаченным кряканьем и насмешливым карканьем, широко раскрыв клюв.
– А сколько там осталось-то?
– Восемь минут шесть секунд четыре миллисекунды две наносекунды начиная с того момента, как фраза будет мною завершена и ты поймешь ее смысл.
– То есть, еще миллисекунд пятнадцать, – дурацкая улыбка уже не сползала с моего лица.
Восемь минут я потратил на поиски кисточки и набора акварельных красок, которые нашлись в третьей комнате башни снизу. Там же был стакан, а воду я набрал, выбежав на улицу и заполнив снегом стакан.
Все остановилось, мир умер окончательно, от темного города осталась только белая равнина, заваленная снегом, искрящимся в темноте. Башня стояла посреди безмолвия, и ветер не тревожил ее, так как снаружи не было воздуха.
Ощутив резкую головную боль, я очнулся от нанесенных ран, распростился с телом, и мысль, как когда-то давно, стала вновь формировать этот грешный мир, полный свободы, чтобы когда-нибудь он снова пришел к перерождению. Так до тех пор, пока очередной убийца не остановится, позволив свершиться чему-то новому, например, Страшному Суду.
Вскоре первый набросок континентов был завершен.
Затем цапля переступила с ноги на ногу.
Часы пробили полночь.
– Чего же ты не сказал мне всей правды? Хитрый обманщик! Небось, решил добавить новую горошину к своей коллекции?
– Горошек унижений любит лиса. Я собираю семена, которые прорастают самостоятельно.
Я открыл люк и посмотрел на цаплю с улыбкой. Она изогнула шею и сделала вид, что клюет горох. Вот пройдоха. Перед тем, как спуститься по лестнице, закрывая за собой люк, я поддел напоследок, чтобы не расслаблялась:
– Все же я уверен, что просто накурился и схожу с ума. Не, ты подумай только. Реальный Бог – цапля. Почему цапля?!
– Мне нравится стоять на одной ноге.
Будильник пропиликал восемь часов утра. Пора было вставать и идти в институт.
14-17 января 2005 г.
