Антон Карелин

ТИРОНИКА  

/рассказ fantasy, серия “Хроники Кталла”/  

посвящается Вале  

447 год Эпохи Трех Империй.
Империя Хор. Север гетэнского Округа.  

*  

Дождливый сумрак мрачной ночи на мгновение ожил – пелена дождя всколыхнулась, когда человек открыл деревянную дверь трактира, озарилась отблесками каминного пламени и неяркого света нескольких масляных ламп, наполнилась обрывками голосов; он вошел, на ходу снимая тяжелый промокший плащ, и закрыл за собою дверь, отдаляя шепот ветра до самого края тишины.
За стенами снова наступила ночь, которую будил лишь непрерывный шелест дождя, убаюкивающий все остальное.  

– Как ваше дело, господин? – с искренним вниманием осведомился многотелый трактирщик, словно забывая об остальных сидящих в зале – смолкнувших и смешавших взгляды на вошедшем.
– Никак, – безразлично ответил тот. – Принесите горячий ужин в комнату. Немного подогретого вина, старого. А сейчас – молока.
Подскочивший хрупкий темноволосый мальчишка принял протянутый темный плащ и с непривычной осторожностью понес его на кухню, к горячей печи, на которой сушат промокшую одежду. Проводив взглядом худую спину, трактирщик подался вперед, приподнимая грузное тело, наклонился к присевшему у стойки и негромко спросил:
– А женщину?.. Вы хотите женщину? – он не добавил обычного для постояльцев "дешево", потому что этот странный человек, кажется, очень не любил разговоров о деньгах и даже упоминания о цене.
Вошедший поднял темно-карие глаза и встретил озабоченный взгляд трактирщика, смотревшего на странного постояльца, будто на лучшего друга. Если бы из сверкающих черными звездами зрачков исходили лучи света, как казалось впервые увидевшим это лицо, сначала они осветили бы крупную родинку, от каждого вздоха мерно шевелящуюся на подбородке круглого трактирщицкого лица; только затем встретили взгляд трактирщика и переплелись с ним.
Хозяин заведения вздрогнул, но тут же расслабился; ему вдруг вспомнилось, как чутки нежные пальцы, ласкающие усталую шею и спину, как дурманит горячее вино,.. из наплывающей темноты послышался тихий ответ: "Да, хочу".  
И постоялец отвел глаза.
Трактирщик очнулся, повел плечами, стряхивая наползающую теплоту. И опустил взгляд – он был доволен, потому что в голосе пришедшего прозвучала неуверенность. Искусный маг пытался скрыть ее, темным взглядом навести чары, разлить дурман, но... не мог он знать про талисман, спрятанный в глубоком кармане. Тоже, между прочим, сделанный магом. Вернее, магиней. Женщиной, которая давным-давно одаривала краткой сухой любовью этого толстого человека, делившего с ней мясо и хлеб...
Трактирщик изогнул губы в едва заметной улыбке.
Ему было приятно сознавать, что совершенно непрозрачный постоялец, пусть даже на пятый день, но все-таки сверкнул одной из граней неуверенности, присущей каждому человеку, и столь тщательно скрываемой этим. А еще оттого, что хорошая женщина всегда пробуждает в одиноком мужчине, если он, конечно, не больной, многие полезные чувства и настроения. Разговорчивость в том числе.
Кажется, маг собирался "торчать в этой дыре" еще очень и очень немало, не менее нескольких недель, а быть может, все два-три месяца, потому что дело его, прямо соотносящееся с найденной неподалеку древней гробницей Проклятого Короля, было делом долгим и грозящим затянуться на полгода: осень непрерывными слезами размазала дороги до неузнаваемости, и имперские исследователи вместе с охраной обоза и отрядом гвардии могли задержаться надолго... Быть может, до самой зимы.
Магия после недавнего Нисхождения, как и в прошлом, отказывалась повиноваться своим адептам, а причудливые заклинания телепортации – тем более; кажется, магам предстоит восстанавливать пошатнувшееся могущество еще несколько лет – так что они попрятались по своим норам; даже Нилунг-отшельник, которого не видно вот уж недели три.
На всю округу остался только этот странный пришлый волшебник, которому нарушения равновесия ни по чем. Говорят, он явился сюда по первому кличу растревоженных Младших Стражей Сокровища, всколыхнувшему магический эфир чуть ли не всего материка. Тут же по прибытию связался с имперскими властями, получил от них добро и занялся своими изысканиями.
Первым делом предупредил людей, чтоб не искали смерти, а сам каждый день, что ни заря, отправляется в могильники, рыщет, словно смерть во плоти... наверняка что-то нашел, да не говорит никому – дожидается посланников Империи, спешащих до отказа нагрузить повозки обоза Невиданным Сокровищем Проклятого Короля. Долгое ожидание этому одинокому сторожу могил обеспечено капризной судьбой и сезоном осенних дождей.
"Да, – подумал трактирщик, – трудно ему, наверное, в одиночку справляться с падшим на него проклятием? Или кто захочет разделить его с магом? Найдутся парни, которые сцепятся с этим чертовым молчуном? Осмелятся?.. Цена-то высока..."
Он знал, что это случится очень скоро. Слишком трудно сохранить здравый рассудок, сознавая, какие сокровища лежат рядом, дожидаясь имперских посланников, которые загребут все целиком, понимая, что единственной преградой между тобой и драгоценным счастьем является странный сутулый человек, не слишком сильный на вид, и безоружный, если не считать короткого посоха из темного дуба. То есть, очень и очень уязвимый, скорее всего – смертный. Даже если он Маг.  
Трактирщик понимал, что скоро, очень скоро отчаянные головы сговорятся и приступят к действиям. И в этот момент он точно хотел бы знать, какая пьеса играется вокруг, и кто исполняет главные роли. Это было основной причиной, побудившей его предложить хранителю женщину.
Пусть говорит! Если хоть кто-то из смертных прямо сейчас имеет доступ к баснословным сокровищам гробницы, так это и есть сидящий перед ним постоялец; и только умелая женщина может узнать, каковы сокрытые пути к саркофагу, и как по ним пройти. А так же – какие неведомые стражи охраняют богатства древнего Короля...
Трактирщик не был ни шпионом, готовым продать это знание в Айранг или еще куда подальше, ни преступником, вознамерившимся отобрать у Империи давно похищенное богатство, ни, упаси Милосердный, рабом Суар или последователем Кералла, темная божественная власть которых на этой земле могла бы несравненно окрепнуть, питаемая вернейшим стредством – деньгами, и властью, которую они давали. Он просто привык знать, что творится в округе, в его округе, укрытой заботливым вниманием вот уже двенадцать лет, изученной и понятой, кристально-чистой в своей прозрачности... Но сидящий напротив сорокалетний мужчина темным взглядом прошелся по трактирщицкому лицу, соприкоснулся с большыми, очень выпуклыми карими глазами, и устало, на удивление тускло сказал:
– Я хочу ту девочку, в бежевом платьице, которой лет тринадцать, и которая прислуживает постояльцам. На всю ночь. 
Трактирщик отвел глаза, скрывая удивленное раздражение, но тут же широко улыбнулся, "всем видом приветствуя выбор настоящего мужчины".
– Ах, Рони, – ответил он, – хороша... Но она еще девчонка. Упрямая и пугливая. Не знает мужских рук. В прошлом месяце я пытался сплавить ее, в разгар праздника Роз. Слава Вейрату, надоумил меня не брать плату заранее. – он ухмыльнулся с некоторой злостью, но и не без искреннего смеха, вспоминая перекошенное лицо сорокалетнего воина из сопровождавших купеческий обоз, с ярко-алым следом узкой ладошки, медленно сползающую по его исцарапанной щеке каплю крови, – а потом погрустнел, вздохнул, снова увидев бледное лицо послушной и молчаливой сироты... Но не жалеть же ее теперь, когда посланник Империи, наверняка весьма сильный маг, и уж точно человек, обличенный доверием и властью, желает быть с ней всю ночь?
– Хорошо, – сказал трактирщик, и толстое лицо его напряглось, отражая не слишком хорошие предчувствия, – она придет. Как только поможет за ужином Миленн.  

*  

Сумрак ожил, вздувась и опадая по контуру легкой фигурки, неслышно вошедшей в комнатрую темноту. 
Мужчина спал в своей широкой кровати, – мерно, расслабленно и тихо дышал. 
Тироника притворила за собой дверь и, легко ступая, подошла к самому краю, коснувшись коленом гладкой шелковой простыни из единственного в гостиннице комплекта. Ей было заранее больно и стыдно от сознания того, что хотел сделать с ней этот мужчина. Но бежать она не могла, и никакого выбора у нее не осталось.
"Хочешь дальше жить здесь, или хочешь умереть с голоду? И чтобы тебя трахал больной деревенский урод?! – тихо спросил отчим, со внимательной жестокостью вглядываясь в ее глубокие серые глаза. – Бог мой, девочка, я и так слишком долго сохранял тебя! – он всплеснул мощными руками, рождая слабый ветряный порыв, взметнувший ее волосы, отвернулся от нее, смерил двумя шагами комнатку с единственной кроватью, и снова повернулся – с мрачной решимостью, написанной на лице.
– Иди к нему! – приказал он. – Иди, и сделай все, чтобы он остался доволен! Целуй его, говори ему, какой он красивый и сильный, какой он нежный, как ты его хочешь, еще что-нибудь, все равно; ты знаешь, как делают шлюхи – Я хочу, чтобы ты стала шлюхой! С ним! – она сжалась от его голоса, негромкого, но страшного; только он мог говорить так – жутко и властно, так, что нечем было ему возразить. 
– Зачем это все? – тихонько спросила она, глядя отчиму в глаза, обхватив руками коленки. – Он тебе заплатил?
– Нет. – ответил отчим, внезапно и с удивлением вспоминая, что ни слова не сказал постояльцу про плату. – Кералл! Как же я так?!..
– Не поминай к ночи, – прошептала она, поеживаясь и вздыхая. Потом добавила, – Раньше ты был ко мне добр. Ты любил меня.
– И сейчас люблю, дурочка. Только... Дьявол, ничего не собираюсь тебе объяснять! Скажи спасибо, что кормлю и одеваю, что сам не оттрахал до сих пор!.. Пойдешь к нему, и сделаешь все, что он скажет. Захочет, чтобы взяла в рот – возьмешь, будет бить – терпи! Это все мелочи, по сравнению с тем, что может... Вейрат Премудрый, да что же это я болтаю?! – тут он разъярился не на шутку, и несколько секунд, закатив выпученные глаза, шепотом поминал всех богов подряд, расписывая их достоинства и недостатки; вспомнил даже о прекрасной Алур, ладонью хватая воздух, будто грудь молодой девушки. Это с ним бывало крайне редко. Затем он остановился, утер платком лицо, и, повернувшись к Тиронике, сказал:
– Мне так нужно. Я после объясню для чего, но мне очень нужно, чтобы ты ему понравилась. Ты сделаешь это?.." 
Она кивнула, не поднимая глаз, чтобы отчим не увидел ее лица...

Нечаянная слеза скользнула по щеке; Тироника поспешно утерла ее, представив, как мужчина проснется и увидит ее плачущей. Но он не проснулся.
Девочка долго рассматривала спящего, вглядываясь в резкие, застывшие черты мрачного лица и пытаясь решить, что же в нем так привлекало ее. Внезапно она поняла, что считает его очень красивым. Он жил здесь уже пять дней, и всегда был молчаливым, таинственным, спокойным,.. совсем не злым. Много раз, вместе с Миленн или Данькой, она исподлобья смотрела за ним, ежедневно подносила ему еду. И часто ловила на себе взгляд его странных, будто бы светящихся глаз. Что-то сжималось у нее в груди: она чувствовала и видела его власть надо всеми, живущими в этой глуши. Когда в первый день к нему подошли ухмыляющиеся трое, которых общая кружка сделал особенно храбрыми, он только посмотрел каждому из них в глаза: кратко и прямо, – и они попятились. Потом говорили, что в глазах его пылает Сила. И что он, разумеется, Маг. 
Даже отчим, переупрямить или просто переглядеть которого не мог из здешних никто, опускал перед ним взгляд и уступчиво усмехался. И Тироника чем-то далеким и темным внутри своего сердца чувствовала, что в любой момент этот постоялец может пожелать ее,.. и отчим не откажет ему.
Внезапно она увидела, как наяву, сплетенные тела Миленн и одного "любимого", который, по ее словам, всегда был быстр, тяжел и до боли огромен, особенно, когда хотел иметь ее противоестественно; снова увидела гримасу боли, услышала чавкающий звук, стремительно тонущий в хриплом мужском дыхании и слабых стонах, которыми Миленн изображала сладострастие. Вспомнила, как после его ухода кухарка долго лежала, свернувшись калачиком и прижав руку к животу. На столе тускло блестели сразу несколько малых серебряных. 
У Тироники закружилась голова, когда она представила, что все это сегодня случится с ней; сердце комком сжалось в груди, и теплые немые слезы одна за другой потекли по щекам. 
– Никогда! – яростно прошептала она. – Никогда я не буду плакать! – и закрыла руками лицо. В этот момент она ненавидела себя и всех вокруг,.. но долго выдерживать эту режущую сердце тьму девочка не могла. Дыхание постепенно сделалось ровным и тихим, и Тироника глубоко вздохнула, успокаиваясь.  
– Что с тобой? – очень тихо спросил постоялец. Голос у него был теплый и совсем не злой.
Вздрогнув, Тироника испуганно вдохнула, отняла руки от мокрого лица и уставилась на него.
Мужчина лежал в своей кровати, приподнявшись, опирался на локоть и смотрел на нее. Ворот его шелковой ночной рубашки был полурасстегнут.
– Простите, господин,.. – буркнула она, не зная, что еще сказать, руками утирая слезы.
– Что с тобой? – снова спросил он.
Девочке захотелось убежать, и она едва сдержалась.
"Может, он даже добрый, – подумала она, – и пожалеет меня, и не будет... со мной..." Он смотрел на нее, не опуская черные глаза.
– Я боюсь, – честно ответила она.
– Иди сюда, – указал он, сам садясь на кровати у изголовья.
Тироника послушно села. Сердце ее билось сильно, как после долгого бега, и каждый момент она ожидала, что он схватит ее, как мужчины хватали Миленн и других красивых женщин. Но он только сказал:
– Залезай с ногами. Здесь холодный пол, – и укрыл ее своим одеялом. Они сидели напротив друг друга, даже не слишком близко. Только пальцами ног Тироника чувствовала его горячие пальцы: здесь было все-таки слишком тесно для двоих.
– Почему же ты меня боишься? – спросил он.
– Вы знаете.
– Скажи.
Она молча отвела взгляд. Но упрямилась недолго.
– Я боюсь становиться... женщиной.
– Боишься боли? – спросил он с некоторым удивлением в голосе, хотя так же явственно в нем слышалось сочувствие.
– Я ее ненавижу, – она прямо глянула в глаза мужчине.
– Как тебе хочется быть гордой и непокорной, – вдруг улыбнулся он, и в темноте зрачков сверкнули странные, очень жгучие серебристые искорки, от которых ее пробрала мгновенная дрожь. – Тебе уже исполнилось четырнадцать?
– Исполнилось, – ответила она, понимая, к чему он клонит.
– Значит, закон разрешает тебе становиться женой. Ты самостоятельный человек. Тебе дали печать?
– Все бумажки взял он,.. отчим. – ответила она все так же враждебно и настороженно... и не удержалась от вопроса, – А что?
– Ничего, – снова улыбнулся он. – Я просто хотел сказать, что тебя никто ни к чему не принуждает.
Она вспыхнула, даже в темноте чувствуя, как стремительно краснеют горячие щеки. И промолчала.
Он тоже молчал, рассматривая потолок.
– Я не могу просто так уйти, – наконец ответила она. – Я должна, – и опустила голову, кусая губы, чтобы не расплакаться.
"Если он что-нибудь станет делать, я вцеплюсь в него и буду кусать до крови, что б он кричал!" – подумала она.
– Тогда расскажи мне на ночь сказку.
Она вскинула голову, пытаясь разглядеть его лицо и понять, насмехается ли он или говорит серьезно.
Он не улыбался.
– Вы... вы скажете ему, что я... что вам понравилось? – чувствуя, как дрожат в ожидании ответа губы, спросила она.
– Ты думаешь, что сможешь его обмануть?.. Хорошо, я скажу.
– Нет, не надо... я не смогу, – она смотрела на него несколько секунд, заставляя себя решиться, зная, что никакой возможности к спасению нет, с глазами, полными горя и тяжелого соленого серебра. Затем подалась вперед, и коснулась губами его щеки.
– Вы такой... красивый... – сдавленно шепнула она.
Он посмотрел в ее глаза. Явно расценивая и понимая все. И вдруг нежно, совсем как давным-давно отчим, провел рукой по ее волосам.
Она зажмурилась и всхлипнула. Изнутри накатила и сжала и мгновенно растаяла черная, тянущая волна. Слезы поползли по горящим щекам.
– Ну вот. Почему ты теперь плачешь?
Кажется, он еле слышно вздохнул.
– Потому что вы добрый и хороший! – в отчаянии ответила она, вцепившись в одеяло, не в силах поднять лица. – Потому что я не могу вас ударить!
– А что, очень хочется? – совсем не удивился он, не переставая гладить ее по голове.
– Да, – ответила она. – То есть, нет... – и, зажмурившись изо всех сил, хриплым от слез голосом воскликнула – Я не хочу-у!
– Господи, как же тебе плохо! – прошептал он. И внезапно привлек ее к себе, придвигаясь сам.
Тело его было очень горячим, даже через шелковую рубашку, и щекотливая искра пронзила Тиронику от соприкосновения с ним; она напряглась, чувствуя, как мягкие холмики прижались к его груди, как мужские руки гладят ее плечи и спину, – но перед глазами ее возникло яростное лицо отчима.
– Давайте, – прошептала девочка, расслабляясь, склоняя голову на его плечо – слабая, сломанная, покорная.
Но он только продолжал гладить ее плечи и спину; руки у него были горячие и нежные... и постепенно мокрый нос Тироники вдыхал запах его тела. Странный, мужской запах, смешанный с ароматом безумно дорогих духов.
Прошло несколько минут. И вдруг Тироника поняла, что хотела бы сидеть так всю жизнь – прижавшись к нему, вбирая в себя жар его тела, вдыхая этот запах и чувствуя, как рядом бьется его сильное сердце.
– Почему вы ничего не делаете? – еле слышно спросила она.
– Разве тебе не хорошо? – отозвался он так же тихо.
– Хорошо, – севшим голосом ответила она через несколько теплых и медленных секунд. – Только вы же хотите другого.
– Да? И чего?
– Меня, – шепнула она, поднимая глаза. – Как все мужчины.
– И поэтому ты должна мне отдаться? – руки его замерли.
– Не поэтому, – со слабым отчаянием прошептала Тироника. – А потому что вы особенный, не такой, как все. Перед вами все преклоняются.
– И твой отчим не смог мне отказать? Бедная девочка.
– Не надо меня жалеть! – в ней вдруг пробудилось подобие привычной строптивости, она отстранилась от него, ладошками упираясь в широкую грудь и пытаясь разозлиться. – Не надо... Лучше быстрее... – его глаза сверкали совсем рядом, и от внимательного взгляда у Тироники кружилась голова.
– Почему ты так боишься этого? – спросил он, заглядывая в ее зрачки, и дыхание у него было яблочным. 
– Будет больно. – ответила она. – И все мужчины сволочи...
– А-а, – задумчиво кивнул он. – А кто тебе сказал, что будет больно?
– Я видела. Девочкам всегда больно, особенно в первый раз...
– Ты поверишь мне, если я скажу, что потом ты будешь хотеть этой боли и ждать ее, и просить меня о ней?
– Нет!.. То есть, да...
– Поцелуй меня. – сказал он.  

Расширенные от страха глаза, парой искристых камней мерцающие в темноте, приблизились к его глазам, полураскрытые губы оказались напротив его светлых губ; застывшая от испуга Тироника начала тонуть в наполненной незримым ароматом темноте комнаты, чувствуя тянущую пустоту в груди и тепло, заполняющее живот; ее кружила странная неудержимая дрожь.
Мужчина неотрывно смотрел на нее, одна рука его медленно и легко гладила темные волосы Тироники, другая давила на лопатки, властно приближая тело девочки к себе, заставляя снова прижаться к нему.
Тироника подалась вперед, стараясь не сопротивляться, чувствуя, как пылают губы и твердеют соски, как горят щеки, наполненные стыдом, – и с неразличимо тихим вздохом закрыла глаза.
Он целовал ее спокойно и тепло, дыхание его рождало в Тиронике слабость и сладость; ее губы против воли отвечали ему, целовали его. Тиронике казалось, что она и ее тело – разные сущности, живущие и радующиеся помимо друг друга: ее телу сейчас было безумно и безмятежно хорошо, а она сама... она прятала страх.
Она еще пыталась, напрягая ставшие ватными слабые руки, отдалить свое запрокинутое лицо от его настойчивых губ, но мужчина целовал девочку сильно и одновременно терпеливо; руки его непостижимо быстро оказались на голых бедрах Тироники, увлекая платье вверх; под ним ничего не было, и горячие ладони задержались, в бесстыдной ласке сжимая ягодицы, потом заскользили по спине и бокам – и, наконец, добрались до груди, коснулись ее; губы приблизились, сплетая прерывистое дыхание и неистовую нежность.
Закатав платье Тироники до плеч, он стал целовать твердеющие вишенки, щекоча их языком. Сладостная дрожь заполнила ее тело, волнами гуляя от груди до живота, девочка слабо вскрикнула, не в силах молча переносить это странное, сумасшедшее ощущение счастья, и подалась вперед, выгибаясь навстречу его губам.
Он сорвал с нее последнюю одежду, покрывая поцелуями светлую кожу, плечи и тонкую шею, темно-розовые соски, влажные и твердые, словно спелые вишневые косточки, руками сжимая бедра девочки, привлекая ее к себе, прижимая все крепче и крепче.
– Поцелуй меня, пожалуйста, – попросил он, обхватывая ладонями ее пылающее лицо, вглядываясь в затуманенные серые глаза. Взгляд его был так невыносимо-нежен, что Тироника всхлипнула без слез.
– Хороший,.. – шепнула она, умирая и воскресая вновь, желая его губ на своем теле, его горячих поцелуев и сильных рук. – Хороший,.. – и потянулась к нему, приникла грудью и низом живота, ощущая растущий там влажный жар, сливаясь с горячими мужскими губами и чувствуя, что сейчас застонет, закричит от наслаждения и счастья.
– Милая,.. – ответил он, на мгновение отрываясь от нее и тут же целуя вновь.
Тироника дышала ему в лицо, гладила плечи и спину, всем телом прижимаясь к напрягшейся плоти господина, чувствуя ее пробуждение и мгновенный рост, и глаза ее были широко раскрыты – навстречу его поцелуям, горячему дыханию, тихим неразличимым словам. Она целовала его губы, щеки, затем открывалась его поцелуям, скользящим по шее и плечам, задерживающимся на сосках, от которых волнами шел ласковый щекотливый зуд. Она что-то шептала в ответ, забываясь в бездне щемящей нежности, называла его милым и прекрасным, прерывисто дышала и тихонько стонала, не в силах молча переносить его поцелуи и ласки.
Его руки спускались все ниже и ниже, и губы следовали за ними. Вместе с наслаждением Тироника чувствовала и стыд, и нарастающее желание. Там, внизу, все горело, влажно пылало, – и руки его оказались у нее между ног.
– Нет,.. – прошептала она, когда он стал целовать, разглаживая руками складки ее тела; но бедра ее внезапно выгнулись навстречу его губам.
Тироника слабо вскрикнула, теряя сознание и тут же возвращаяя его; он целовал все глубже и глубже, и тихие стоны срывались с ее сухих губ, а руки судорожно сжимались, словно пытаясь встретить нечто желанное.
– Милый, милый!.. – шептала она едва различимо, стараясь, чтобы он не услышал и одновременно страстно желая этого. – Пожалуйста, еще!.. Как хорошо!..
Ее ладони внезапно отыскали то пылающе-твердое, стиснули его, и Тироника зашипела, чувствуя, что сейчас умрет, если он не окажется в ее жаждущей соития пустоте.
Она не могла больше терпеть. Не переставая чувствовать вибрирующий в груди стон, сжимая все крепче и крепче, она выгнулась, поворачиваясь под мужчиной, и схватила его ртом, как иногда это делали Миленн и другие женщины.
– А-а-х! – застонал он от неожиданного наслаждения, и выгнулся навстречу, входя глубже ей в рот.
Рони почувствовала, как кружится голова, как стало трудно дышать, но принялась ласкать его, гладить языком, стараясь впустить как можно глубже; ей казалось, что именно сейчас они ближе друг другу, чем муж и жена, она чувствовала, как хорошо этому безымянному мужчине, и желала только одного – прямо сейчас быть его, склониться перед ним, раскрыться ему, впустить его в себя – так, чтобы он кричал.
Движением плавным, сильным и неуловимым она отстранилась, уходя от него, увидела его сверкающие глаза, вздымающуюся грудь, откинулась назад, разнимая колени.
И прошептала – "Давай!.."
Твердый, как камень, упругий и горячий, острый, как сама боль, и живой, как пламя, – он вошел одним мощным и неостановимым толчком. Тироника вскрикнула, глаза ее широко раскрылись, и тьма взорвалась веером разноцветных колец, в центре которых было его лицо.
"Больно?" – спрашивали его глаза.
"Да. – отвечали ее. – Я люблю тебя."
Она подалась вперед, обхватывая его руками, выгнулась ему навстречу, и почувствовала, как бьется глубоко внизу, внутри ее тела чужое сердце; она отдавалась, и было в этом такое счастье, что Тироника заплакала с дрожащей улыбкой на лице.
– Я люблю тебя! – прошептала она. – Пожалуйста, еще!
Жизнь и смерть бились в них нежной неукротимой страстью.  
И он кричал.  

*  

Распластавшись, откинув руки к изголовью, чувствуя медленно уходящую, сотрясающую все тело дрожь, комнатную прохладу и жар шелковых простыней, она сказала, – Я хочу еще.
– Тебе было больно? – спросил он, шурша ночной рубашкой, переступая босыми ногами по холодному полу.
– Да. Я люблю тебя.  
Тироника, полная внутренней ласки, ждала его слов, – теплых, как летнее озеро и пушистых, как шерстка щенка.  
– Это ненадолго. – сказал он. Тон у него стал очень странный: равнодушный, а оттого холодный и жгущий; расслабленный жар мгновенно выветрился из девочкиной головы.
– Что?.. – тихо спросила она.
– Я говорю: это ненадолго.
Пелена, состоящая из уюта и тепла, из кружащего голову запаха и волнения в сердце рассеялась, повинуясь его словам. Властное желание, рожденное в глубине ее тела, спало подобно неуловимой прозрачной накидке на сильном ветру. И внезапно Тироника поняла, что этот человек для нее был и остался чужим. Вместе они пережили минуты невозможного и непонятного блаженства,.. но он был и остался для нее чужим... И она не любила его... кажется.
Затем туман рассеялся совсем.
– Что ты со мной сделал? – спросила она, рывком поднимаясь, садясь на кровати, прикрываясь тонкой, все еще теплой простыней. Чувствуя, как наполняется враждебностью и болью, обидой и страхом, как от резкого рывка начинает кружиться голова. – Что ты со мной сделал?!..
– Твой отчим желал узнать, хочу ли я женщину, – ответил мужчина, поворачиваясь к девочке, взирая на нее спокойно и отстраненно, – только блестели в темноте лица странные, жестокие и прекрасные глаза, – Я ответил ему, выбрав тебя. Он считал, что взять тебя будет очень сложно. Наверное, воину из караванных пришлось несладко. Нам с тобой помогло совсем небольшое заклинание... или ты так не считаешь?  
Тироника сжимала руки, ногтями впиваясь в беззащитную простыню, и осознала вдруг, что желает только одного: ударить его. Или нет, сломать его, сделать его калекой, навсегда. Чтобы он никого не смог больше так обмануть. И если бы взгляд ее мог сечь, самодовольный маг был бы жестоко расчленен.
Правда, он не выглядел особенно самодовольным. Он выглядел отрешенным, уставшим. Но для Тироники это не было важно. Она с ненавистью молчала, стараясь при этом не разрыдаться.
– Кто-нибудь тебя убьет,.. – наконец произнесла она, злобно и невнятно, напряженная, как дрожащий от ярости тетива, и самая несчастная в мире, – кто-нибудь оторвет тебе... твой...
– Ты думаешь? – иронически спросил он, удивляясь и, кажется, умиляясь: по лицу его ничего сказать точно не было возможно. – Разве тебе не понравилось?
– Ты сволочь, – сказала она, сжимая пальцами кончик носа, чувствуя, как помимо воли рождаются и текут по ее лицу слезы.  – Все мужчины сволочи! – она смотрела на него сквозь мутную соленую пелену, содрогаясь от пронзающей ее ненависти, и вдруг выкрикнула, повинуясь темному, рожденному в глубине сердца инстинкту. – Ты не мог просто, ты можешь только ТАК!  
Кажется, это его задело.  
Глаза его серебристо сверкнули.
– Тем не менее, – сказал он холодно и спокойно, чеканя каждый слог, – завтра вечером ты придешь сюда. И послезавтра, – лицо его сделалось жестоким, насмешливым и страшным. – И будешь просить меня взять тебя. Снова и снова. Каждую ночь ты будешь моей любящей и покорной рабыней – покуда я не раскрою эти кералловы Врата и не сгину отсюда, забрав Сокровище Проклятого Короля!
Это было очень похоже на вспышку гнева; он даже сжал губы, сильно вдыхая и выдыхая воздух. Затем отвернулся, что-то едва слышно прошептал и взмахнул левой рукой, рассыпая по полу невесть откуда взявшийся в кулаке серой песок:  
– А СЕЙЧАС ИДИ!  
– она вскочила, не подбирая платья, уронила простыню и, голая, кинулась вон из комнаты, отброшенная силой его голоса; в три прыжка преодолела темный коридор и оказалась на лестнице, ведущей в общую залу.
Только тогда повеление Господина оставило ее – опустошенную и униженную, дрожащую от ярости и страха. Схватившись за перила, чтобы устоять на подгибающихся ногах, Тироника вдруг встретилась с потрясенным взглядом Даньки, несущего в верхний номер горячий ужин.
– Что с тобой? – хрипло прошептал пунцовый мальчишка, не сводя с тела Тироники остекленевший взгляд, жуткий в растущем восхищенном безумии.
– Уйди! – заорала она, сжимаясь, закрываясь руками, затем истерично всхлипнула и со всего размаху ударила его по лицу.
Данька опрокинулся назад вместе с подносом и покатился по лестнице; звон разбитого стекла, испуганный мальчишеский крик и его худые задранные ноги, ступени, залитые горячим вином и заляпанные кашей – Тироника на мгновение застыла, расширенными глазами запечатлевая все это, а затем бросилась вниз, перескочила через сжавшегося в комок мальчишку, пронеслась сквозь окаменевшие взгляды застывших в немом изумлении постояльцев, и захлопнула за собой маленькую деревянную дверь в комнату под лестницей.
Она не помнила, как упала на постель, кутаясь в покрывало, и только чувствовала, как летела в бездонном колодце пустоты, пытаясь всем телом удариться о дно...  

*  

...но темнота ее длилась недолго.  

Странный потусторонний голос вещал размеренно и четко, не дрожа и не изменяясь, как человеческие; он говорил что-то плохое и болезненно-неприятное, от чего сжималось сердце и не стихала бьющая тело дрожь. Тироника застонала, пытаясь отвернуться от источника плывущих мимо нее горящих в темноте слов, закрыться руками, – но голос все не стихал и не стихал, накрывая ее размеренными мощными волнами:  

"И КОГДА СГИНУЛ В ЧЕРНОЙ БЕЗДНЕ ПОСЛЕДНИЙ ЖРЕЦ, НА МЕСТЕ ПРОВАЛА ВОЗДВИГЛИСЬ ЗОЛОТЫЕ ВРАТА ОТМЩЕНИЯ, ОТО ВСЕХ И НАВСЕГДА УКРЫВАЮЩИЕ НЕВИДАННОЕ СОКРОВИЩЕ ПРОКЛЯТОГО КОРОЛЯ. СИЛА ЖЕРТВЕННОЙ КРОВИ ОСЫПАЛА ЕГО ПРАХОМ И ТЛЕНОМ, ВРЕМЯ ЗАНЕСЛО СВОИМИ РАВНОДУШНЫМИ ПЕСКАМИ, ЧЕРНАЯ МОЛВА ЗАСТАВИЛА ОТВЕРНУТЬСЯ ОТ ВРАТ ДАЖЕ САМЫХ АЛЧНЫХ И БЕЗРАССУДНЫХ... И БЫЛ ЛИШЬ ОДИН ПУТЬ – НА КАМНЕ, ЗА КОТОРЫМ НАЧИНАЕТСЯ ТРОПА, ВЕДУЩАЯ К ЗАКРЫТЫМ ВРАТАМ, СВЕЖЕЙ КРОВЬЮ ПЫЛАЕТ НЕСМЫВАЕМАЯ НАДПИСЬ, СОДЕРЖАЩАЯ КЛЮЧ. НО НИКТО ИЗ ТЕХ, КТО В РАЗНЫЕ ВРЕМЕНА ЧИТАЛ ЕГО, НЕ СМОГ ОВЛАДЕТЬ ИМ, И ВСЕ, КТО ПЫТАЛСЯ СДЕЛАТЬ ЭТО, СТАНОВИЛИСЬ ПРЕДАННЫМИ РАБАМИ ВЛАДЫКИ – БУДЬ ВЕЧНО ПУСТО ЕГО ИМЯ!.. ТАК САВЕРИН ЖЕСТОКИЙ ОГРАДИЛ ОТ ЛЮДЕЙ ПРИНАДЛЕЖАЩЕЕ ЕМУ УКРАДЕННОЕ СОКРОВИЩЕ, КОТОРЫМ ДО СИХ ПОР НЕ В СИЛАХ ЗАВЛАДЕТЬ САМ."  

Говорящий замолчал, и в полной темноте родилась зловещая тишина. Тироника не смела открыть глаз, а сказанные слова жгли ее изнутри, и в груди, казалось, бился сгусток умираю щего огня.
Чьи-то тяжелые шаги рванули и скомкали тишину, загрохотали: мужчина приближаясь к Тиронике, чтобы схватить ее и разорвать.
– Не надо! – воскликнула она, сжимаясь в комок, руками закрывая голову; в груди билась уже холодеющая бескрылая птичка.
– РОНИ! – позвал громкий и властный голос. – РОНИ! – и тяжелая рука легла на ее плечо.
– Не-е-ет! – закричала она, судорожно отбиваясь, зажмурив глаза...  
– Рони! – рявкнул отчим. – Перестань! – он ухватил ее за плечо и рывком посадил на кровати.
Распахнув глаза, часто моргая, испуганная дрожащая девочка медленно пришла в себя, затравленным взглядом взирая в пустоту его толстого лица.
– На, пей, – он протянул ей кружку с горячим вином, в которое, наверное, добавил пару известных ему редких трав.
Тироника запахнулась в покрывало, медленными большими глотками выпила вино, от которого сразу забурчало в животе, а потом по всему телу начало разливаться блаженная тепло. Благодарно кивнула, ставя кружку на пол рядом с кроватью.
– Ну? – спросил отчим. – Что было-то?
Она отодвинулась к стенке, поджав колени и обхватив их руками поверх надвинутого покрывала, зная, что от расспросов никуда не уйти.
– Ничего, – ответила она.
– Не дури. Он остался доволен. Он заплатил мне очень, очень много. В Айранге этого хватило бы, чтобы купить такую девочку, как ты, на всю жизнь. Как рабыню.
При этом слове Тироника вздрогнула, и с ненавистью посмотрела ему в лицо.
– Ну-ну, не надо, – поморщился отчим. – Я не виноват, что там такие порядки... так что там у вас случилось? И за что ты так огрела бедного парня?
– Данька!.. Где Данька?.. – спросила Тироника, вспоминая все с отчетливой ясностью и по самую макушку заполняясь горьким, как цветущая полынь, стыдом. – Что с ним?
– Да ничего, – отмахнулся отчим, – ну, расшибся, хрень поганая. Ерунда, пройдет, он почти уже мужик. Поревел чуток, теперь спит. Я его даже не ругал. На радостях, – отчим усмехнулся, вспоминая дрожащие, разбитые в кровь губы Даньки и его непонимающий взгляд, полный немого страдания. – Так с чего ты его так? Что смотрел на тебя, дуреху?.. – отчим с выразительной усмешкой глянул на голые тирониковы плечи, очертил взглядом ее хрупкую, прорисовывающуюся через покрывало фигурку и укоризненно покачал головой. – Так нечего было голышом по лестнице мотаться. Я, конечно, понимаю, что больно и туда-сюда, но что ты такая пугливая, я и представить не мог... А вообще, привыкай. Теперь на тебя и не так смотреть будут. А делать тебе придется и не такие вещи... Хотя, может, ты охмуришь этого мага настолько, что он снимет с моих старых плеч обязанности по твоей опеке и увезет тебя с собой?.. Ну? Чего молчишь?
Тироника молчала. Она думала, как сказать, объяснить ему, чтобы понял... и внезапно поняла, что никак не получится. При всей своей практичности и житейской мудрости, отчим не смог бы даже отдаленно ощутить то невозможное счастье а затем ту всепоглощающую ненависть, которые разбудил в ней этот до сих пор безымянный мужчина.
– Он какой-то больной, – тихо сказала она, ощущая себя усталой и разбитой. Ей хотелось спать. И чтобы он побыстрее убрался отсюда. – И мне очень больно там. Очень больно.
– Это пройдет сейчас – ты же выпила, – кивнул отчим, моргая. – Ты лучше скажи, почему у вас было так тихо?
– Тихо? – против воли удивилась она, поднимая голову и смотря на него. – Ах, тихо... – и ответила, – он же маг...
– Он что-нибудь говорил? – спросил отчим, и по его тону Тироника поняла, что ради этого вопроса ее и поили успокаивающим винным настоем.
– Да, – ответила она, надеясь, что хотя бы этим сможет отомстить Ему, – он сказал, что как только он откроет Врата и заберет сокровище Короля, то в тот же день уйдет отсюда.
– Ага, – задумчиво произнес трактирщик, размышляя о чем-то своем.
Тиронике стало невыносимо терпеть его присутствие.
– Уйди, – очень тихо попросила она.
– А? Что?.. Да сейчас уйду, не шипи... Ты помни только – чем больше он скажет, тем лучше нам с тобой, слышишь?.. А еще помни, что бывали такие случаи, когда богатый господин влюблялся в бедную девчонку и увозил ее с собой в город, а потом женился на ней! Поняла?
Тироника кивнула, чувствуя, что засыпает. И, не обращая на отчима больше никакого внимания, улеглась, отвернувшись к стенке, погружаясь в тяжелый темный сон.
Она не могла видеть, как при этом обрисовались ее ягодицы и нежный изгиб бедра.
Отчим сглотнул, с каким-то злым вожделением посмотрев на нее, хватил себя пятерней между ног и, погружаясь в глубокое мечтание, стал правой рукой мять свое увядшее достоинство.
Он внезапно осознал, что совсем скоро уже можно будет иметь эту строптивую девочку в любой момент. И понял, что ждет этого момента, зная, что отомстит ей за все три года ожидания...  

*  

Она проснулась вечером, когда через неплотно прикрытые ставни на лицо падала тьма. Луна, погребенная в месиве предгрозовых облаков, лишь угадывалась в черно-сером клубящемся небе; звезд не было вовсе.
В комнате Тироники стояла душная густая тишина, которую не нарушали обычные крики и нестройные песни, доносящиеся из общего зала.
Девочка с трудом поднялась, чувствуя выступившие на лбу капельки пота, усталость в измятом мужскими руками теле и ноющую, тянущую пустоту в груди. Ей было жарко, кружилась голова, и вся она казалась себе очень грязной, несмываемо грязной. Разорванное Им тело молчало, но осторожное прикосновение пальцем разбудило притупившуюся боль.
Накинув на себя старый выцветший халат, Рони подошла к окну. Из небольшой щели веяло свежестью, тянущей за собой неминуемый дождь или тоскливую грозу, – она привыкла к постоянной, многолетней непогоде этих мест, и знала шепот ветра до того точно, что могла бы предсказывать движение изменчивых небес.
Повинуясь внезапному порыву, Тироника распахнула ставни, высунулась из окна, рассматривая привычный ночной сад. Холодный, напоенный предгрозовой влагой и оттого необычайно свежий ветер прильнул к ее разгоряченной коже, покрывая ее бесчисленными невесомыми поцелуями; девочка вздохнула, закрыла глаза.  
Рядом стоял Он, и трогал ее холодными пальцами.  

Ахнув, Тироника отскочила от окна и огляделась.
Комната была пуста, испуганный взгляд не нашел ничего непривычно-нового. Правда, кто-то вымыл пол и повсюду вытер пыль. Наверное, Данька. Он же принес стояшую у кровати еду.
На глаза Тироники снова навернулись слезы, она залезла на кровать, подбирая ноги и укрываясь одеялом. Этот маг сделал из нее злобное чудовище! Она ударила ни в чем неповинного мальчишку, который любил ее с детства!
Тиронике очень хотелось попросить у Даньки прощения, но она слишком боялась полного непонимающей боли взгляда его больших карих глаз.
Представив их, она возненавидела мага с новой силой, и было в этой ненависти что-то обессиливающее.
– Нет, – громко и угрожающе сказала она, обращаясь к привычной комнатной пустоте. – Я к нему не пойду! Он больше не будет меня иметь!
Тут на лестнице послышались грузные шаги отчима. Тироника чуть не завыла.
– Ну? – с премерзкой улыбкой обратился он к ней, едва перевалившись за порог. – Выспалась?
– Нет, – ответила она. – Мне плохо, очень плохо... у меня болит голова,..
– Ну да, – понятливо усмехнулся тот. – Ты бы видела Миленн, когда ее первый раз натянули, и надо было снова идти! Она такое придумала,.. – тебе, моя дорогая, ее не переплюнуть. В общем, мойся, одевайся и иди, – он закатил глаза, безжалостно представив распластанную Рони под собой, и злорадно хмыкнул. – Проверим, как ему влажные девочки!
– Никуда я не пойду, – в голосе Рони послышалось шипение, и глаза ее недобро сверкнули. – Хочешь – иди сам! За тебя он заплатит по весу!
– Молчи, стерва! – внезапно взъярился отчим, замахиваясь тяжелой рукой, едва сдерживаясь, чтобы не ударить. – Одевайся и иди!
Несколько мгновений их скрещенные взгляды дрожали, заполняя напряжением полную сквозняков комнату. Затем Тироника, пораженная тяжелой чернотой его глаз, застывшей в них ненавистью, дрогнула и опустила голову.
"Он и его превратил в зверя." – опустошенно подумала она, вспоминая, как нежен и внимателен мог быть трактирщик,.. каким всегда бывал с ней в детстве.
– Лучше иди, Рони, – тихо сказал отчим, и в голосе его были не только раздражение и усталость, но еще и какая-то вибрирующая безнадежная злость. – Он уже пришел со своих развалин, выпил горячего молока. Теперь он скорее всего, ждет тебя.
– Так он не говорил тебе, чтобы я пришла?! – воскликнула Тироника, поднимая мокрое от слез лицо. – Не говорил?!
– Неважно! – загремел отчим, расхаживая по комнате, не в силах стоять на одном месте.
– Ну пожалуйста-а!.. – мучительно воскликнула Тироника, голос ее звенел во враждебной полутьме, чистые синие глаза, затуманенные соленой пеленой, поймали недобрый взгляд отчима.  – Ты разве не понимаешь, что я не могу? Мне больно, он такой отвратительный и злой!
– Он богатый, дура! – взревел трактирщик, почему-то снова представляя, как этот чертов маг увозит с собой девочку со счастливыми глазами, и прекрасно понимая, что это невозможно...
– Не надо, папа... – прошептала Тироника, без сил опуская голову. – Не надо...  
Что-то лопнуло, с неслышимым хрустальным звоном лопнуло и разлетелось по углам.  
Трактирщик сел на пол, не в силах выдерживать груз внутренней боли и усталости.
– О, Боги... – тускло сказал он, ощущая растущий в груди холодный мокрый ком и слушая ее тихие всхлипы. – Прости меня, доченька. Прости.
Она только часто и с надрывом дышала, сотрясаемая отчаянным плачем.
– Етим Милосердный! – прошептал он, отворачиваясь. – Да что со мной такое?.. – прислушиваясь к своему телу, вспоминая последние, нещадно несущиеся в прошлое дни, вслух размышлял он, – Словно петля на шее, тугая и холодная; ум как ворона склевала... – в грузном теле трактирщика родился гнев. – Что он со мной сделал?!..
Они с Тироникой уставились друг на друга – будто встретились впервые после долгой разлуки.
– Ты хочешь сказать – что он сделал с нами?.. – спросила она.
– Спи. – невнятно ответил отчим, пряча подернутые дымкой глаза, с кряхтением поднимаясь. – Спи, маленькая,.. – и неслышно добавил. – Прости меня...
Тироника хотела сказать ему что-то спокойное, хорошее и важное. Но не знала, что именно, и просто смотрела, как он, не оборачиваясь, выходит.
Затем она легла, укрывшись одеялом с головой, свернувшись калачиком, пытаясь не думать ни о чем,.. – и погрузилась в медленный тревожный сон.  

*

Ее пробудил резкий скрипяще-скрежещущий звук, от которого мгновенно застыла кровь и стало жутко.
Тироника вскочила на постели, не удержав испуганный сдавленный крик – ужас холодил дрожащее тело, медленно истекая в теплую кровать.
Скрипела одна из ставен, так никем и не прикрытых. В комнате было очень холодно, и яростный ветер рвался к Тиронике, взвихряя ее длинные черные волосы.
– Мамочка, – прошептала она, дрожа всем телом, озираясь по углам, высматривая страх оживших теней. – Мама!..
Но тени лежали ровно – за исключением ее собственной. И никто не желал нарушить ее покой. Собравшись с силами, Тироника подбежала к окну и плотно притворила ставни, закрепив еловым клинышком.
Затем вернулась в свою холодеющую постель и попыталась согреться, сидя спиной к стене, укутавшись в одеяле.
Но было холодно. И около трех часов ночи... И очень хотелось есть.
– Нет, – прошептала она, торопливо жуя хлеб и запивая его ледяным молоком. – Нет, – и озноб согнул ее хрупкое тело. Она закашлялась, пролила половину кружки на пол и, очистив горло, все же допила остатки.
Все вокруг было подозрительно спокойно.  
– Я не пойду, – громко воскликнула Тироника и замерла, испугавшись своего голоса, надеясь, что так оно и будет. Но уверенность исчезала с каждым порывом воющего снаружи и прорывающегося через многочисленные щели ветра.
– Я не пойду к тебе, – твердила она, как защитное заклинание, стремясь поверить в его противодействующую силу. – Я не пойду! – холод морозил ее мятущиеся мысли, и ветер, казалось, гуляет уже во всем окоченевшем теле.
– Не пойду! – согнувшись, прошептала она, всхлипывая без слез насмешливо рвущимся дыханием. – Не пойду...
Немые стены молчали. И только ветер тоскливо пел, как никогда прежде, выражая бесконечную незатихающую боль.  
– Почему ты такой? – спросила Тироника, прижимая ладони к груди. – Зачем? Зачем ты уничтожаешь меня?.. Мне так больно вот здесь: это сердце... Или нет, уже не сердце. Оно теперь как камешек. Можно вынуть и бросить в ручей... – ветер взвыл нетерпимо, яростно, тоскливо. – Зачем ты так?!.. Милый,.. хороший,.. зачем?.. – она запрокинула голову, страшась новых, крупных и жемчужно-холодных слез, и только мелко тряслась во всепобеждающем ознобе, шепча одно-единственное слово, способное спасти ее рвущуюся от ненависти и боли душу, слово чистоты и добра, – Любимый, любимый, любимый, любимый!..  
И это заклинание помогло.  
Ветер взвизгнул, словно получивший оплеуху щенок, и внезапно стих. Дверь заскрипела, разбуженная резким толчком, и открылась.
На пороге не было никого. Только застывшая длинная тень... от поднявшейся с кровати Тироники. И вскинутая, чтобы убрать закрывающие лицо волосы, рука тенью касалась первой ведущей наверх ступени.
– Что? – прошептала Тироника, чувствуя, что сейчас лишится сознания, упадет в бездонный колодец пустоты, которая обязательно будет черного цвета умершей ночи. – Что?
Никто не ответил. Было по-прежнему очень тихо. И сквозь щели внезапно засияла корона Луны.
Щемящая боль заполнила сердце девочки, большой слезой набухая в груди, и перед глазами ее снова появилось искаженное нежностью лицо – Его лицо.
– Ми.. лый... – произнесла она, подобно сломавшейся кукле, пошатнулась и рванулась вперед.
Пролет взлетел вместе с ней, лестница плыла навстречу, ступеньки-перекладины неслись, стекая ей под ноги; грузная тяжелая тишина раздавалась перед ней, всклоченная, разбуженная; перила рывком ушли в сторону, и перед Тироникой выросла темная дубовая дверь, распахнувшаяся от первого же толчка.
Остановившись на пороге, она увидела Его. Он стоял, прислонившись спиной к стене, в светлой тунике, открывающей обнаженный торс, и смотрел на нее внимательным и пронзительным взглядом. Словно видел ее бешено колотящееся сердце, и то щемящее, что в нем неостановимо бесновалось.
Тироника обвела взглядом его лицо.
– Здравствуй. – тихо сказала она, медленно приближаясь, все еще несомая желанием ощутить тепло его тела и силу его рук, но уже остывающая, впитывающая всем телом царящий в комнате покой. Затем увидела, как изменился его взгляд, – стал жестким и темным. Ощутила незримую тяжесть, давящую на плечи, опустила голову и остановилась в двух шагах от мужчины, мучительно ожидая резкого удара по лицу, – здравствуйте, Господин.
– Здравствуй, – ответил Он, как будто ничего и не произошло. – Где ты была так долго?
Почти против своей воли поднимая глаза, Тироника уставилась на него, закусив дрожащую губу.
– Я боялась, – кратко ответила она.
– Жаль, – прошелестел он одними губами, и в глазах его действительно была жалость. Он смотрел, и даже просто стоять рядом с ним было намного теплее, чем ждать утра в холодной комнатке первого этажа.  
– Я не буду! – Тироника подалась вперед – ей так хотелось ощутить его ласку! – Я больше не буду!.. Только вы,.. – слово выскочило прежде, чем она смогла осознать его, – трогательное и беззащитное, как, впрочем, и вся она сейчас, – вы не бойтесь!..
Едва заметная улыбка приподняла уголки его светлых губ. Что-то светлое блеснуло в глазах.
– Иди ко мне, – он протянул руки, подхватывая девочку на руки, шагнул к постели, все еще хранящей его тепло, уложил ее, укрывая одеялом, а сам сел рядом, и горячими руками начал гладить ее окоченевшие ножки.
– Зачем ты так замерзла? – тихо спрашивал он. – Тебя придется отогревать. – и гладил, гладил: руки у него были словно из печки, и Тироника только беззвучно сотрясалась от его пробуждающего и одновременно дурманящего тепла.
– Ты совсем не любишь свои ступни, – укоризненно сказал он, растирая заледеневшие пальцы.
– З-за что? – спросила она, блестя глазами, как всклоченный, жалкий, но упрямый котенок. – Чем красивее, тем все хуже... Я бы родилась уродиной.
– Они очень маленькие, твои ступни!.. И очень ровные пальчики, – в голосе его прозвучала вдруг такая нежность, и даже смешанная с удивлением гордость, что Тироника перестала усердно дрожать.
– Пальчики? – спросила она, вытягивая шею, заглядывая туда, где его указательный палец легким прикосновением щекотал щиколотку.
– Такая тонкая, – восхищено и тихо сказал он, затем порывисто наклонился и приник губами к тироникиной ступне.
Инстинктивно дернувшись, девочка поджала ногу, – и тут же замерла, ожидая гнева. Но мужчина всего лишь терпеливо подвинулся и снова нагнулся к ее ногам. Но вместо щекотливого поцелуя Тироника почувствовала горячее и сильное дыхание, отогревающее холодные пальцы и заставляющее неровно биться взволнованное сердце.
– Ну вот, – пробормотал он, выпрямляясь несколько минут спустя, когда, наверное, устали руки и притомилось нежное дыхание. – Теперь не холодно?  
Что-то в душе Тироники оборвалось.  
– Можно вас обнять? – прошептала она, только этого и желая больше всего на свете.
– Можно. – ответил он. – Конечно, можно. Я даже очень этого хочу.
Тироника прильнула к нему, обвивая руками, прижимаясь щекой к его коленям.
Он гладил ее разметавшиеся черные волосы – невесомо и нежно, и дрожь постепенно покидала ее тело. Хотелось лежать и не двигаться, не отпускать его никогда и ни за что.
– Подвинься, – наконец, сказал он.
Тироника сделала это, заглядывая в его спокойные, как черный океан, глаза. Мужчина лег рядом, придвинулся и обнял Тиронику, тесно прижал к себе, накрываясь одеялом.
С ним стало так горячо, что холод наконец поспешно выветрился невидимым паром, уступив место расслабленности. Взволнованное тело бездумно отдавалось ласковому жару его рук, и Тироника не стала препятствовать им.
Он гладил ее, медленно снимая ночную рубашку, и Тироника не чувствовала никакого стыда. Закрыв глаза, она подставляла его рукам самые скрытые уголки своего тела, чувствуя, как движется его дыхание, ласкающее щеку, шею, затем плечо. Его ладони то касались ее, ласково и вольно, то исчезали, когда он вел самыми кончиками пальцев, уходя в медленное, спокойное странствие по ее телу, всякую остановку отмечая поцелуем.
Время тянулось тихо и сладко; слеза в груди стала невесомо-легкой и лучистой, как солнышко, все тело Тироники переполняла какая-то мягкая туманная истома.
– Хороший, – нежно прошептала она, не открывая глаз, – самый хороший...
– Ты хочешь меня?
– Да, – ответила она, прислушиваясь к себе и удивленно улыбаясь. – Я хочу тебя,.. мой Господин. – спросить имя Тироника не решилась.
Что-то мелькнуло в его глазах.
– Вот видишь, – как-то открыто сказал он, – я могу и сам.
– Можно, я возьму его в руку?
– Возьми.
Она позволила мужчине стянуть с себя закатанную ночную рубашку, полностью отдаваясь его рукам, а сама, не раскрывая легко прижмуренных глаз, сняла с его бедер белую тунику.
Снова, как и в прошлый раз, все ее тело пронзила сладкая, сводящая с ума дрожь, как только она взяла своего повелителя рукой; ягодицы ее инстинктивно сжались и тут же разжались, бедра чуть выгнулись вверх, как будто твердость и жар уже входили в ее тело.
– Солнышко... – прошептала она, лаская его обеими руками, глядя во все глаза и запоминая, как он выглядит.
– Звездочка, – тут же отозвался он, целуя ее шею и спускаясь к груди.
– Он горячий, как солнышко... И твердый...
– Целуй его.  
Она плыла в его объятиях и поцелуях, тонула в море его ласки, наслаждаясь каждым мгновением близости, каждым его прикосновением, слитной с наслаждением боли и собственному беспрекословному подчинению; она отдавалась ему и ласкала его, как могла.
Дважды она изгибалась дугой, открываясь в счастливом негромком крике, похожем на вой счастливой волчицы, ноготками вцепляясь то в его спину, то в собственное солнечное сплетение, откуда рвалось пылающее солнце... А потом наступил покой. И, не нарушая слитности своих тел, они лежали, тесно прижавшись друг к другу. И снова в Тиронике билось сразу два сердца. И опять хотелось, чтобы это продолжалось вечность.  
Но вечность закончилась быстро.  
Он отодвинулся, взглянул на нее с насмешливым любопытством и сказал, – Мне нравится, как ты стонешь и кричишь. – глаза его сияли темно-карими блестками, – Я хочу еще.

– Чего? – спросила она, внутренне сжимаясь. Тело, в котором только что сияло маленькое солнышко, медленно и неотвратимо сдавила скребущая изнутри

боль. Тиронике стало пусто и безразлично все вокруг, потому что она должна была подчиниться, и сделать все, что он хочет.
Ей уже не было страшно, нет – дважды пережитое счастье навсегда изгнало страх перед этим мужчиной, когда он с ней в постели, – но девочка заранее предчувствовала стыд, жегший ей щеки, а еще ей было грустно и противно – потому что она должна была быть вещью, ласковой и покорной,.. хуже рабыни.
– Ничего. – ответил он, и Тиронике показалось, что в голосе скользнуло неудовольствие. – Просто поцелуй меня.
Она немного удивилась, и в очередной раз с безнадежной надеждой подумала о том, как хорошо может быть, если он скажет "Люблю", и скажет правдиво, – тогда стало бы ясно, ради чего жить.
Тироника осторожно и очень, очень нежно коснулась губами его дрожащего прикрытого века.  
– Ненавижу. – просто сказал он, и в показном безразличии действительно была ненависть.
Тироника отшатнулась, пораженная, униженная и умираюющая от боли.
– За что? – прошептала она. – За что?!..
– Иди отсюда. – приказал он, – Пошла вон... – и в голосе его, будничном, как зевок старой собаки, не было сотрясающей душу Силы. Но Тироника медленно слезла с кровати – голова кружилась, по телу разливалась убийственная, неодолимая слабость, – и шагнула назад...
Она пошла, волоча за собой смятую рубашку и не стараясь одеть ее; коленки дрожали, ноги подкашивало бессилие. Тироника отчетливо поняла, что не дойдет до комнаты, умрет на лестнице. И что ему, этому мужчине, единственному человеку, которому она готова была отдать себя без остатка, ради которого могла умереть, будет на это наплевать, – ведь то же самое он мог бы сделать с любой другой женщиной, используя ее, как теплую живую вещь, полную нерастраченной нежности...
Она оглянулась у двери, оглянулась, чувствуя тяжелый мрачный взгляд... и увидела на мгновение его глаза. Руки ее взметнулись, она потянулась к нему с удивлением, жалостью и лаской, оживающей в душе – потому что с кровати на нее смотрел затравленный умирающий зверь.
– ВОН! – закричал он, опуская лицо, закрываясь руками, – ВОН! – и голос отбросил ее за дверь.
С хриплым треском дрогнули сколоченные дубовые доски, черным крылом закрываясь за Тироникой, ограждая ее от Него.
Тироника закрыла глаза. Мучительные чувства оставили ее. Она, не двигаясь, лежала на лестнице, прислонившись головой к перилам, совершенно вялая и холодная. Ей было все равно.  
"...Тироника... – шептали тени, стелясь у ее ног, – ...Тироника,.. иди к нам,.. ...с нами тихо и тепло,.. и Он не сможет тебя оживить... он бессилен..."
Ей захотелось, чтобы Он стал бессилен. Чтобы заплакал, увидев ее мертвой, или хотя бы нервно усмехнулся, осознав, что больше не сможет использовать ее тело и детскую доверчивость. Она повернула лицо, пытаясь рассмотреть близкую к ступне дрожащую на сквозняке тень – это был длинный и пухлый белесый червяк.
– Где вы? Вы все мертвые? – одними губами спросила она.
"...Мы с тобой... Тироника... Мы с тобой... Теперь навсегда с тобой..." – их невидимый многоголосый шепот еще несколько дней назад свел бы ее с ума. Но теперь она не была ребенком. Она не боялась того, чего боятся дети.
"...Иди к нам... Мы ждем тебя... Мы жаждем..." – жить было незачем, теперь она знала, – а в смерти никто не сможет заставить ее, кричать на нее, ненавидеть ее... там будет только покой. Даже рабы Владычицы Суар познали подобие покоя, хотя и служат Ей всем, чем могут,.. а ее, быть может, примет и утешит Милосердный Етим.
Тироника коснулась червяка рукой. И серая тканая пустота начала подниматься по руке к плечу. Разливаться по живому телу, чтобы захватить его совсем.
Краем глаза Тироника видела кишащих вокруг нее тварей, которых становилось все больше – кажется, они питались ее кровью и душой.
Но обессиливающий холод снаружи и внутри не давал девочке воспротивиться.
А он все не шел и не шел – ее гордый воин на черном коне. Ему было все равно. Или его не было... Или он умер.
И тогда Тиронике стало смешно. Смеяться у нее не было сил, – темнота уже расползалась перед глазами, топила ее в своей взвихренной клубящейся глубине, – но девочка представила свою уходящую жизнь, как спелое красное яблоко – и увидела, что внутри него одни только серые черви.
"Ни в чем нет смысла, – подумала она, улыбаясь, – и ни в чем его не будет".
Никакой веры у нее не осталось.  
Поэтому она слабо и недовольно вскрикнула, когда тонкие смуглые руки подхватили ее и потащили вниз по лестнице.
– Уйди... – прошептала она. – Уйди...
– Молчи! – срывающийся мальчишеский голос заполнил ее сознание, и Тироника подумала, что его никчемная любовь может помешать ей обрести покой.
Она обзывала его самыми страшными словами, которые рождались в ее ослепшей душе, даже пыталась укусить его – но Данька тащил ее с невиданным упорством. И, стиснув зубы, молчал, даже когда из прокушенного плеча потекла кровь.
Почувствовав на губах теплый соленый вкус, заполняющий рот, Тироника обмякла, став вдвое тяжелей, и бессмысленно прошептала: "Я вампир."
Данька принес ее в комнату и с трудом положил на кровать. Укрыл одеялом и уселся рядом, схватившись за плечо. Руки его дрожали, он сильно и неспокойно дышал.
– Ты чего? – глупо спросила Тироника, которую внезапно оставил пугливый сон.
– Не умирай... – выдохнул Данька, глаза его блеснули гневом и тоской. – Не умирай, дура!..
– Я мерзкий вампир... – прошептала Тироника. – Ты любишь меня?
– Люблю, – тут же ответил Данька, – Ты же сама знаешь.
– Дай-ка я тебя поцелую... – расплываясь в нехорошей улыбке, Тироника привстала на локтях, пытаясь дотянуться до мальчишки.
Тот отшатнулся, вскочил с кровати.
– Ты стала несчастной! – с отчаянием воскликнул он. – Это Он тебя такой сделал!
– Вы все такие,.. – усмехнулась Тироника, вытирая рукой окровавленный рот.
– Может быть. – неожиданно тихо и внятно произнес Данька, смотря прямо ей в глаза. – А ты какая? За что тебя любить?
Он встал, повернулся и хотел было уйти. Но услышав, как Тироника без сил упала на подушку, вернулся и, весь красный от переживаний, поцеловал ее в щеку.
– Спи. – полный исцеляющей любви, сказал он. – Спи,.. – и добавил, подумав, – ...утром взойдет солнце.  

...Тироника осталась одна, и мысли ее текли в безымянной пустоте.
И голос, пришедший извне, не испугал ее. Сначала она не заметила сухих и безразличных слов, которыми усталый старик окрашивал свое безбрежное повествование.
А потому пропустила первые строки.  

"...И БЫЛ ОГОНЬ, И БЫЛА ТЬМА.
ОСОЗНАВ, ЧТО БИТВА ЕГО ОБРЕЧЕНА, МОЛОДОЙ КОРОЛЬ-МАГ ОБРАТИЛСЯ К СУАР, ВЛАДЫЧИЦЕ СМЕРТИ И ВЕЧНОСТИ. БЫЛ КРАТОК ЕГО ПРИЗЫВ, И СТРАШНЫ ЕГО СЛОВА, В КОТОРЫХ ЯЗЫК КОЛДОВСКОЙ СОЧЕТАЛСЯ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ:  
– возьми мою душу, Владычица! – закричал он, – возьми ее навсегда, но сохрани от Саверина мое Сокровище, мою единственную и высшую Ценность! заклинаю тебя именами Вечности и Власти, Жертвы и Рабства! приказываю тебе и прошу тебя, не откажись от желанного дара – и спаси мою Святыню... –  
ОТТОЧЕННЫЙ ЖЕРТВЕННЫЙ КИНЖАЛ ВОШЕЛ В ЕГО ТЕЛО ЛЕГКО, И ТИХИЙ СТОН МОЛОДОГО КОРОЛЯ БЫЛ ПОСЛЕДНИМ ЗВУКОМ, КОТОРЫЙ ОН УСЛЫШАЛ ПЕРЕД ТЕМ, КАК ПОКИНУЛ ЭТОТ МИР.
ТВЕРДЫНЯ ПАЛА, НИКОГО ИЗ НАПАДАЮЩИХ И ЗАЩИТНИКОВ НЕ ОСТАЛОСЬ В ЖИВЫХ. ТОЛЬКО ОДНО СУЩЕСТВО ШАГАЛО ПО РУИНАМ ВПЕРЕД, НЕ ОБРАЩАЯ ВНИМАНИЯ НА БОЛЬ И ОГОНЬ, ОПАЛЯЮЩИЙ ЕГО ИЗНУТРИ: СИЛЫ ДРЕВНЕЙ ЗЕМЛИ ПРОДОЛЖАЛИ ЖЕЧЬ БЕССМЕРТНОЕ ТЕЛО – ВЛАДЫКА АЙРАНГА, БОГ ВЛАСТИ САВЕРИН ПРИШЕЛ, ЧТОБЫ ВЕРНУТЬ ПОХИЩЕННОЕ СОКРОВИЩЕ, И НИЧТО НЕ МОГЛО ЕГО ОСТАНОВИТЬ.
ВОЛЯ ВЛАДЫКИ РАСПЫЛИЛА В ГОРЯЧЕМ ВОЗДУХЕ ЗАМКНУТЫЕ ВОРОТА ВНУТРЕННЕЙ ЦИТАДЕЛИ, ГДЕ ХРАНИЛАСЬ, ЦЕННЕЙШАЯ ИЗ БЕСЦЕННЫХ, МЕЧТА ВСЕГО КТАЛЛА; И ОН ВОШЕЛ В ПУСТОЙ ЗАЛ.
НО НЕ СОКРОВИЩЕ ВСТРЕЧАЛО ЕГО – А ЗАСТЫВШАЯ В МЕДЛЕННОМ ПОТОКЕ ВРЕМЕНИ СТАРУХА, ПОДОБНАЯ ДУНОВЕНИЮ ТЕНИ В РАССВЕТНОЙ НОЧИ..."  

Тироника вздрогнула всем телом и тут же расслабилась – она увидела вошедшего в залу – и Старуху преред ним. Ей на мгновение показалось, что смысл ее никчемной жизни подменяется смыслом чужих,.. а затем она растворилась в живой тишине.  

" – ты... – прошептал он.
– Я. – ответила Она.
– разреши мне пройти, – сказал он, и мощь клубилась у него за плечами, готовая обрушиться на хрупкое старческое тело.
– Нет. – ответила Она, – кровь уже принесена в жертву. исполнить желание свободного, добровольно становящегося рабом  – мой священный долг. ИЛИ ТЫ ЗАБЫЛ? – холодный сухой ветер взметнулся вокруг Нее; и опал, выветрился плащ его силы.
– позволь мне пройти, Великая, – взмолился Бог Власти Саверин, простирая к Ней руки, – я потерял почти все, моя империя угасла из-за единственного украденного сокровища, оно принадлежит мне,.. и я слишком много страдал!..  
МОЛЧАНИЕ И ПУСТОТА БЫЛИ ЕМУ ОТВЕТОМ.  
ТАК САВЕРИН ОСОЗНАЛ, ЧТО СОКРОВИЩЕ ПОТЯРЯНО ДЛЯ НЕГО НАВСЕГДА. И ТОГДА БОГ ВЛАСТИ СТАЛ БОГОМ СОБСТВЕННОГО ОТЧАЯНИЯ.
ОН РЕШИЛ: ЕСЛИ ЕМУ НЕ УДАЛОСЬ ВЕРНУТЬ СЕБЕ УКРАДЕННОЕ, ПУСТЬ ОНО НЕ ДОСТАНЕТСЯ НИКОМУ.
И СГИНУЛ В ЧЕРНОЙ БЕЗДНЕ ПОСЛЕДНИЙ ЖРЕЦ, И ВОЗНИКЛИ ИЗ ЧЕРНОТЫ И КРОВИ ВРАТА... И КАМЕНЬ, НАДПИСЬ НА КОТОРОМ, НЕ ОКУПЛЕННАЯ СТРАДАНИЕМ, НЕ СМЫТАЯ, СИЯЕТ И ПО СЕЙ ДЕНЬ."  

Голос исчез, как будто его и не было. Измученная Тироника слабо вздохнула.
– Сказки, – прошептала она, – Как давно никто не рассказывал мне сказки... Дайте мне спасти кого-нибудь,.. а потом я умру навсегда... – глаза ее закрылись, и она утонула в безмятежном спасительном сне.  

*  

– Что там? – тихо спросил Шибень, вздрагивая от шороха, раздавшегося за окном.
Скособоченный жизнью урод, правое плечо которого, на ладонь выдаваясь над левым, казалось вторым горбом, застыл, облитый лунным светом на сеточном фоне неровно вздрагивающих мокрых ветвей.
– Ничего, – свистящим шепотом ответил он. – Ничего, хозяин, не бойтесь...
– Я не боюсь! – с силой произнес Шибень, поводя широкими плечами. – Не боюсь.
И только ветер ответил ему, приглушенно бьющийся в натянутую тонкую сеть.
– Так я что! – сказал он, досадливо хмурясь на непонятную непостоянную дрожь, блуждающую по его животу и спине, – Что я-то... – и замолчал, как бывало всегда, когда его сбивали с мысли.
– Ты говорил про мага, – напомнил Башель, переглянушись с братом. – И сказал, что час назад он отправился в свои развалины.
– Да! – Шибень двинулся вперед всем своим большим телом, выражая обычное туповатое согласие. – Ушел он,.. и мы здесь зазря сидим.
– Бежать за ним? – прищурившись, спросил Башель-младший, – в Проклятие? – усмешка его стала очень нехорошей, Не помнишь, что с Ольховником сталось? Как два часа желчью блевал и помер, как будто его изнутри съели? – глаза у Башеля всегда были ой-ей, но сейчас уж очень плохие – страшные, пустые, словно дырявые серебряные монетки; Шибень вздрогнул всем телом, скривился с отвращением, вспоминая своего давнего соседа по охотничьему лесному угодью, почти месяц назад случайно нашедшего древние Развалины... – и опустил глаза.
– Или нарваться на молнию? – продолжил Башель, затем тонко сплюнул и отвернулся, с презрительным спокойствием разглядывая прижавшегося у окна горбуна.
– Ты сечешь, он умеет? – насупившись, спросил Шибень; мускулы его голых от плечей рук катались, словно он уже мял противника перед тем, как шибануть головой о стену или ближайшее дерево.
– А нет? – насмешливо фыркнул старший, плосколицый, похожий на старого кота, с тонкими соломенными усиками, слегка прикрывающими изломанную линию шрама, дернувшего верхнюю губу и пересекающего подбородок. – Или его сюда просто так прислали? Чтобы он все откопал, и тебе отдал; и единственно, что он может, – так это светить в темноте, да пыль поднимать...
– Я так понимаю! – перебил сопящий Шибень, заводясь. – Пока что имперцы сраные не прикатили, нужно его забить. А все, что там найдем – себе. Потому как проклинание он ужо снял.
– С чего ты взял? – тихо спросил младший, резко разворачиваясь к Шибню, и глядя на него в упор. Узкая голова его напоминала трехгранную морду готовой ко броску болотной гадюки. – Откуда вызнал?
– Откуда! – засопев сильнее, взмахнув широченной рукой, ответил Шибень, изображая возмущение. – Оттуда, что последний раз он приполз едва не на карачках. Белый весь был, как мука. Жирняк его усадил, ну обхаживать, – я прямо там, рядехо сидел.
– И что?
– А то, што болтнул он. Устал я, говорит, вину мне давай... И насыпь, говорит, порошку, – вот. Дал ему щепоть из кармана. Тот его, не дурак, спрашивает: што устали-то? Убили кого? А маг ему отвечает: нет, не убил,.. еще. Но теперь уже скоро, потому как легше.
– Ну и что? – с насмешливым любопытством спросил младший.
– А то! – недовольно ответил Шибень, считавший его самым настоящим змеюком. – Знач, скоро будет со Стражем биться! А потом – все!
– Дело, – неожиданно вмешался старший. – Легенду вспомни: снять проклятие, войти во внутреннюю Цитадель, и сразить там жестокого Стража, оставленного Владыкой. А уж потом открывать Врата. Если маг сегодня отправился, значит, к полночи точно прибьет чудище, откроет Врата и обессилеет. Стало быть... – он выразительно замолчал.
– Думаешь, он такая жаба, что Врата без имперских откроет? – зло ощерился младший. – Он уж их-то подождет...
– Если он ХОЧЕТ их ждать. – ответил старший, глядя прямо ему в глаза. – Думаешь, получив Сокровище, он БУДЕТ дожидаться? Думаешь, он вернется сюда, после того, как откроет Врата и возьмет... ЕГО?
– Если только вещички забрать!.. – прошептал у окна горбун, но никто его не услышал.
Младший сглотнул. Шибень замер, перестав тягать свои не находящие дела ручищи. Горбун у окна прислушивался. Глазки его блестели.
– Значит так, – решительно сказал младший, слезая со стола и садясь на один уровень с остальными. – Пойдем втроем. Захватим сеть с грузилами, против крупной рыбы. Потом надо пару петлей... А ты, верзила, если схватишь, просто держи! Обоими лапами, чтобы он ручонками не махал, а еще чтоб не кричал.
– Гарпуны берем, – добавил старший, – И долбишь, и с ног свалить можно.
– У него кожа наверняк каменная, – предположил младший,  – Поэтому лучше вязануть, а потом долбить, пока не продолбимся, – сказав это, он встал и уже направился было к выходу.
– Ясно дело, – кивнул старший, поднимаясь вслед за ним, и пытаясь придумать, что нужно еще.
– Надо прямо щас отправляться, – вставил довольный Шибень. – И уродца мы с собой возьмем.
– На хрена? – осведомился змеюк, поворачиваясь к горбуну и разглядывая его холодными глазами.
– Я прыгать умею! – гордо просипел тот, попрыгивая на одном месте, придрыгивая кривыми ножками. – Оч-оч!
– На башку свалится, руками-ногами зажмет, хер он че смагичит! – уверил братьев Шибень, так же вставая, возвышаясь над остальными лохматой здоровой головой.
– Ладно, берем, – без обычной усмешки согласился старший, – но делим на троих. И ждать его никто не станет.
– Я быстро прыгаю. – уверенно пообещал веселый уродец, блеснув зубами и глазом. – О-очень быстро! Не отстану!
– Ждите здесь, – приказал младший, – скоро будем.
Шибень кивнул и уселся на место, разминая бездельные плечи резкими дрыгами. Когда дверь за братьями захлопнулась, он был доволен.  
– Думаешь, выгорит? – негромко спросил трактирщик, выходя из подлестничной тени и вставая у держащего пролет бревнища.
Шибень сморщился, горбун замер.
– А ты не примазывайся! – резко ответил Шибень. – Не твоя кошка дохнет! – и жахнул по столешнице кулаком.
– Как надумаешь свою долю продавать, приходи, – не замечая, что чуть не попадали на пол кружки, сказал Жирняк. – А то, может, хочешь сам торгануть? Милости прошу, выходи на большак, – и, отвернувшись, двинулся в сторону стойки, чтобы скрыться за ней, в полумраке недоступных Шибню мыслей.
– Приду, – примирительно ответил Шибень. – Ты б молчал тока...
– Я, по твоему, много болтаю? – обернувшись, спросил Жирняк.
– Я про братьев, – ответил Шибень, досадливо опуская глаза. – Они-то сами станут торовать!
– Ну и станут, – пожал плечами трактирщик. – Какое мне дело... Снесут им бошки, вот и все. Империя везде. И ни хрена у них не уйдет. Даже если распилить это проклятое Сокровище на куски, его все равно узнают,.. если вы сможете распилить-то, потому что никто не знает, какое, на хрен, оно!
– Я их уломаю к тебе прийти, – всопнув, согласился Шибень. – Потому как окромя того не сойдет. Прав я? – обернувшись к горбуну, спросил он.
– Ну ище бы! – вздыбив кривую спину, ощерился тот, часто кивая. – Прав, куда ж неправ?!..
– Ну вот... – тупо сказал Шибень, потом вздохнул и попросил. – Ты б выпить принес еще... А то в башке темень одна.
Трактирщик окинул взглядом стоящие на столе кружки, подсчитал в уме, сколько Шибню еще можно на сегодня, и молча налил верзиле четыре плеска.
Осушив одним глотком, тот уставился в окно, за которым тянулась густая темень, и мелко вздрогнул от тоски... правда, никто этого не заметил.  
– Ну? – спросил Башель-младший, всовываясь в дверной проем, проскрипев широкой дверью. – Готовы?
На нем была черная кожаная куртка, почти совсем новая. Он надевал ее только на короткую охоту. Вроде сегодняшней.
– Угу, – ответил Шибень, вставая. И заставил себя упрятать сомнения и страх подальше. – Идемте, – сказал он.  

*  

Тироника проснулась от толчка.  
– Что? – спросила она, всматриваясь в темноту, полную неслышимого непрерывного шепота, черным пологом колыхавшегося над ней.
Что-то случилось.  
Не было Даньки, трактир спал. Этой ночью, как и вчера, вокруг дома и внутри него царила густая безмолвная тишина. И Господин – она внутренне, легкой пустотой в сердце ощутила это, – ушел куда-то далеко.
Что-то было вокруг, – незримое, неслышимое, злое, – тихий неразличимый шепот тянулся изо всех щелей, полз по доскам вместе со сквозняком, не смолкая ни на миг.
Удивленная Тироника попыталась прислушаться, но даже ее чуткое ухо не уловило смысла произносимых слов.
– Етим Милосердный, – прошептала она, ложась в теплую постель и укрываясь одеялом до подбородка. – Спаси меня. Я, кажется, схожу с ума, представляешь?.. Я влюбилась в страшного человека; он маг. Если он откроет Врата, – которые поставил Саверин, – он навсегда уйдет отсюда, и я потеряю его. Милосердный, – прерывисто вздохнула она, – я не могу без него жить. У меня постоянно щемит сердце и,.. – она помолчала, подыскивая точные слова, – и все так дрожит,.. перекатывается... очень больно. Только Ему все равно. Он меня не любит, совсем... – она вздохнула, прижав руки к груди, и замолчала.
Милосердный не отвечал Тиронике, да она и не ждала ответа. Она вспоминала последние два дня, вернее, две ночи, и, не в силах отыскать понимание причин захлестывающего ее страдания, только тихо прерывисто вздыхала, чувствуя постоянную, разрушающую ее сердце душевную боль.
Мучение это было настолько велико, что несколько раз руки ее дергались в судорожном порыве: она то закрывала ими лицо, то прижимала их к левому боку, в котором отчего-то кололо, словно после быстрого бега.
Слезы, бесконечные неиссякаемые слезы текли по ее щекам, скатываясь на свернутое одеяло, подложенное под голову, – и Тироника неожиданно поняла, что, несмотря на искренность, нежность и силу Даньки, пылающая любовь мальчишки смогла только отсрочить ее гибель. Смысла в ее жизни теперь уже окончательно не было, надежд и возможностей не осталось; Тиронике оставалась раз и навсегда определенная судьба трактирной девки, раздаренной не весь округ за большую или малую мзду.
Теперь это, правда, не казалось ей таким уж страшным; "переспала с одним, переспишь и с другимим..." – отстраненно думалось ей. Но бессмысленность, серость, вялая пустота снова заполняли ее своим всесильным покровом.
Тироника раз и навсегда, навечно и обреченно была одна. И от сознания этого что-то дрогнуло глубоко внутри, – что-то, бывшее ее жизью и душой.    
– Всесильные,.. – едва слышно прошептала она, обращаясь туманным взором к потолку, – пожалуйста,.. помогите мне. Не убивайте меня!.. Не дайте мне умереть... – всхлип сотряс ее легкое пустеющее тело, – Прошу Вас,.. Пусть он полюбит меня...
Всесильные молчали.  
Тироника не могла больше спать, как не могла больше страдать. Медленно и ровно дыша, она наконец успокоилась, и приняла решение: сделать единственное, что ей теперь оставалось.
Встав с кровати, босыми ногами ощутив бесчувственный холод дощатого пола, она неторопливо одела выцветшее бежевое платьице, подол которого был слишком короток для девицы столь сооблазнительной и юной, и, взяв в руки старого, полуразваленного временем бурого медведя из шерстяной ткани, которого хранила с первого праздника в своей жизни, вышла из комнаты.
В общем зале было пусто. Еще бы: вместо обычных посиделок, переваливающих далеко за полночь, постояльцы попрятались в своих не слишком уютных норах раньше десяти. Сегодня была очень особенная ночь.
Отчим тоже скрылся от многочисленных невидимых ночных глаз, – верно, спал в своей комнатке за кухней, вспоминая во сне тироникину мать.
Девочка постояла у порога, обернулась, чтобы посмотреть на стойку, у которой протекла вся ее жизнь, затем отвернулась и пошла вперед по широкой тропе, уводящей в лес.
Внутри нее уверенной извилистой линией темнела дорога, которую надо было пройти.  

*  

Обычно новые постояльцы не прибывают после полуночи, да и редкие в здешних землях прохожие опасаются, как все нормальные люди, мерять шагами темноту старых гересских лесов и пустоту полей; но в эту ночь Боги распорядились по-иному.
Было ровно двенадцать, когда в широкую дверь трактира постучалась уверенная мужская рука.
Трактирщик спал неспокойно, можно сказать, вообще не спал, – он знал, что в эти минуты, возможно, уже решается судьба Древнего Сокровища, – если Страж Врат повержен ушедшим магом...
Провсюду слышалось неслышимое, неразборчивое шептание, – словно ночные духи решили враз повылазить из темных щелей и заполнить своими зловещими голосами замкнутый осенней грязью мир.
– Иду! – сумрачно отозвался Жирняк, надевая рубаху и натягивая штаны; подойдя к двери, сонно спросил, зевнув. – Кто здесь?
– Путники; откройте. – отозвался уверенный мужской голос. Почему-то трактирщик сразу же понял: с ним говорит человек богатый, а потому дверь действительно следует открыть. Разбоя или грабежа Жирняк не опасался: все в округе знали, кто он, и с кем связан, кому платит. Даже отчаянные братья-Башели, со злым упорством рвущие свой кусок там, где можно было только нюхнуть, не встревали в его дела.
Кому охота помирать раньше срока?
– Сейчас, – ответил тракрищик, чувствуя скопившееся за дверью ожидание, – сейчас открою.
В проеме, окаймленном лунным серебром ночи, стояли трое: худощавый старик, опирающийся на истертый полированный посох, женщина в строгом платье с блестящими в темноте глазами, и воин в кожаном доспехе, очень естественным жестом держащий руку на серебристой рукояти своего меча.
– Добро пожаловать, – дернув головой, изображая поклон, предложил Жирняк, – проходите, благородные го...
– Где сейчас маг? – спросила женщина, и опытный трактирщик мгновенно понял, что она здесь за главного.
– Маг? – спросил он, тут же просыпаясь и покрываясь отвратительной сетью мурашек. – Какой ма?..
Они смотрели на него, все трое, и не делали больше ничего, но Жирняк вдруг покрылся потом, стремительно потекшим застилать глаза, почувствовал себя щенком в преддверии большой охоты, а может быть – резни. И неожиданно для самого себя четко выпалил:
– Отправился в могильники, едва солнце зашло.
– Значит, три с половиной часа назад, – едва слышно произнес старец.
– Кто был с ним? – спросил воин.
– За ним пошли Шибень, Башели и горбун,.. – прошептал трактирщик, наполняясь нечетким, суеверным страхом, – Они,.. Они...
Женщина и воин переглянулись.
– Он здесь, – утвердила она. – Обманник. Значит, здесь будет и Властитель.
– Полночь едва наступила, – заметил старик, – сейчас он только начал ритуал. А охотники нападут лишь после битвы со Стражем...
– Мы успеем, если поторопимся, – кивнул воин, качнув рукой с зажатой рукоятью меча.
Женщина внимательно посмотрела на трясущегося Жирняка, медленно оседающего на деревянную перекладину порога.
– Ты понимаешь? – спросила она.
– Да, Госпожа! – судорожно кивнул трактрищик, сердце которого прыгало, как в первую памятную ночь. – Да, Великая! Да!..
– Где девочка?
– Я... не знаю! Какая девочка?!..
Все трое удостоили его одновременным взглядом, который проник в закоулки тщательно зализываемой этим человеком души. И почувствовав этот взгляд, Жирняк понял, что для кого-то наступают последние часы.
– Я не знаю, – тупо повторил он, борясь с подступающим безмолвным ужасом, – она спала в своей...
Все трое повернулись и пошли прочь по тропе, уводящей в лес.
Но трактирщик, бывший человеком самоуверенным и сильным, внезапно почувствовал забытую, глубокозапрятанную любовь к маленькой резвой девочке, в детстве больше похожей на ободранного пацана; он осмелился спросить в спину уходящим:
– Но для чего Ему она?
Обернулся Старик. Глаза его твердого вытянутого лица сверкнули сочувствием и жалостью.
– Тироника – ключ, – ответил он, и, помедлив, добавил,  – возможно, единственный.
– Не ищи ее, – внезапно приказала женщина, остановившись и взглянув на трактирщика всевидящим, всезнающим взглядом. – Как бы не повернулась судьба, сюда она уже не вернется.
Жирняк поспешно кивнул в спину уходящим, и еще долго не осмеливался начать молитву Милосердному... Опасаясь, что с такого расстояния она будет услышана...   
Путники уже давно скрылись за поворотом, а он все думал и думал о чем-то своем, пока ночь, усталость и опустошение не накрыли его извечной серой пеленой.
Дверь со скрипом закрылась. Наступила тишина.  
Только ползли со всех сторон непрерывные шепоты сквозняков, – то действительно кричали духи Ночи, взывающие к бессмертным Богам: они сообщали, что впервые за сто двадцать семь лет кто-то пытается войти в разрушенную Цитадель и, повергнув Стража, открыть Врата.  

*  

Тироника вышла на последний участок своей тропы незадолго до исхода полуночи, и всю подготовительную часть обряда пропустила. Когда она остановилась на границе широкого выжженного круга, в центре которого возвышались полуобрушенные обугленные каменные столбы, означающие те самые легендарные Врата, Маг уже входил в Цитадель, минуя обломки внутренней стены, расплавленной огнем древней битвы.
Вокруг него колыхались тени, искрящиеся синими точками неземного холода, под его медленными шагами потрескивали сухие останки всех тех, кто осмеливался за прошедшие четыре сотни лет приходить сюда и пытаться.
Тироника остановилась, понимая, что дальше ее вести никто не станет, и нужно решать самой; зачарованная зрелищем, она решила подождать.
Ее повелитель шел вперед, приближаясь к огромному, в два человеческих роста, камню, укрытому густой незыблемой тенью, преграждающему дорогу всякому, кто решался направить свой взор в сторону Врат.
Каждый шаг давался ему с трудом, искр и ломких звуков становилось все больше, тени мелькали вокруг него все чаще и судорожней, пытаясь защитить призвавшего их от давящей, смертельной магии защитных заклятий Владыки Саверина.
Вдруг Тироника разглядела беспрерывно вьющихся вокруг Мага извивающихся белесых тварей, рваных клочьев тумана, текущего из-за Врат, и жадно, яростно атакующих его. Короткими, выверенными движениями Маг умертвлял их навсегда, развеивая в невидимую оседающую пыль: руки его были смертоносны, в ладонях полыхали десятки маленьких красных точек; лишь через некоторое время Тироника поняла, что с каждым ударом по очередной полупрозрачной извивающейся твари этих точек становится все меньше и меньше.
Девочка чувствовала, как напряжен темный воздух вокруг, как колеблется даже не знающий преград вечно свободный ветер, – здесь, в этой битве, сплелось слишком много магических сил, и, измученная столетней ненавистью, умерщвляющая всякого пришедшего, земля стонала под тяжестью медленных, рассчитанных шагов.
Но Маг все же шел вперед, и Тироника внезапно с гордостью поняла, что несомненно любит его, – несмотря ни на что, забывая обиду, горечь и смерть, в приближении которой он был повинен.
– Хороший... – едва слышно прошептала она, сжимая руками шерстяную куклу, всем сердцем желая, чтобы он дошел, преодолел... – Дойди. Открой их, открой!..  
Три тени скользнули от края сплотившихся, замерших и опаленных по краю деревьев, – три стремительных мужских тени, – и замерли, попадав на землю за спиной у Мага шагах в десяти.
Окружающие его белесые твари дернулись было в их сторону, но как раз в этот момент из незыблемой древней тени ринулись на пришедшего несколько черных вытянутых вперед тел, явно материальных, – а вместе с ними и с десяток белесых полупрозрачных. Тироника тихо ахнула, разглядев в лунном свете глянцево-черные усеянные шипами и наростами бока несущихся тварей, ощеренные пасти и светящиеся огнем глаза; Маг, которому до Камня оставалось пройти всего три-четыре шага, взмахнул руками, – резко и властно, – и почти половина пылающих алых точек сорвалась с его рук в едином порыве; в воздухе между ними протянулись мерцающие красные нити, и через мгновение все пространство вокруг Мага было опутано движущимися кровяными сетями, перемалывающими всех, кто атаковал его в этот момент.
Черные твари громко взвыли, пытаясь отскочить, но удалось это лишь одной из них; остальные были разрублены гаснущей сетью на бесчисленные куски, и плоть их дымилась под ногами победителя, сделавшего еще один шаг.
Тироника, взволнованно уставившаяся на остановившегося перед камнем Мага, позабыла о появившихся и спрятавшихся в обломках стены троих мужчинах, и даже не заметила прыгнувшего вслед за ними маленького горбуна.
Она не слышала его тихих насмешливых слов:
"Силен... Ох, силен!"
Она смотрела, и сердце ее замирало. А Маг тем временем расправился с последней черной тварью, вонзив в ее тело бледно-зеленый клинок, вытянувшийся из его руки; алые точки на его ладонях гасли одна за другой, слабо мигая.
На несколько мгновений над истерзанной землей Цитадели, в пределах которой беглый Король Айранга попытался спрятать от Властителя украденную у него Святыню, нависла давящая, заполненная духотой тишина.
Однако, ветер поспешил вмешаться и рассеять вызванный алой сетью жар.
Маг внимательно прочел написанное на камне, – Тироника, до сих пор стоя в сорока шагах за его спиной, видела издалека, как мерцает нестираемая кровавая надпись, – и внезапно ее разум усмехнулся дергано и нервно: придя получить Его навсегда или умереть по Его воле, она стала свидетельницей исполнения предсказанного, неоднократно описанного в старых сказках, легендах – и неожиданно поняла, что ее Маг может и не победить.
Он может умереть, как и все остальные, – не рассчитав своих сил или ошибившись в заклинании, попав ногой в рытвину или оступившись о камень...
Только тут она вспомнила про три упавших в золу тени, и тотчас поняла, что это – охотники, и что они пришли за Сокровищем, а значит – за Ним.
Подавшись вперед, Тироника хотела одновременно и бежать к Нему, и кричать Ему вслед, чтоб оглянулся, вернулся, – и всепоглощающе боялась, что мимолетное ее вмешательство может стоить Ему жизни.
Тем временем Маг обогнул камень и скрылся за ним, направляясь прямо к Вратам. Оттуда донесся тяжкий осязаемый стон, и Тироника, едва сдерживая слезы испуга, поняла, – пробуждается Страж.
Синее сияние всколыхнуло застоявшуюся темноту, и от самых Врат донеслись до нее раскатистые слова Мага, призываюшего на свою сторону Силу. Страж ответил яростным ревом, и ринулся – убить.
Крики ночи и стоны земли смешались с грохотанием рушащихся столпов: осыпались нагромождения смертных, постройки защитников Цитадели, преданных Проклятому Королю до конца.
Но Врата стояли незыблемо, несмотря на сплетение света и тьмы, на слова власти и на бешеный рык Твари, стремящейся уничтожить пришедшего.
Пламя у каменных столпов внезапно погасло, словно обрубленное мечом; Страж зарычал, радостно и злобно, кровь бросилась Тиронике в лицо, и она почти увидела, как огромные, сотканные из ненависти и сочащиеся ядом злобы челюсти смыкаются на хрупком человеческом теле.
– Нет! – воскликнула она, и возглас ее потонул в переполненном болью крике ее Единственного...  

Он кричал.  

Он кричал от ярости и боли, от обиды и поражения, от страха и всепоглощающего приближения пустоты, – но продолжал бороться, и в крике его ясно сложились несколько страшных, сокрушительных слов, одним из которых было: "УМРИ!" -– и Тироника услышала разрастающийся, уходящий в поднебесье, короткий и одновременно вечный визг умирающей, распадающейся на куски бессмертной твари, – а затем медленный, скрежещущий гул упавшего тела и дрожь земли...  
Страж был повержен.

На несколько долгих, гулких ударов сердца на выжженное поле невидимой пятой наступила тишина. А затем из-за камня до Тироники донесся полный мучительной боли стон.
– Мама! – ахнула она, осознавая, что Он, ее Маг еще жив, – и бросилась вперед.
Но три готовых к делу тени были быстрее, и горбун скакал сбоку от них, громко командуя, что и как кому делать.
Тироника не успела разглядеть точно, кто они такие, но по негромкому реву узнала Шибня. Она не могла знать, кто же остальные, а потому совсем не удивилась, увидев, что все трое охотников четко, словно цепные псы, исполняют приказы горбуна.
Она успела лишь перескочить через низкую гряду расплавленных камней стены – и, обогнув камень, увидела их всех.  
Бронированная глыба серебристо-черного Стража покоилась справа от прохода в защищенную тремя сотнями Рун пульсирующую темноту Врат. В груди его была выжжена огромная отвратительная дыра.
Маг лежал в растекающейся луже собственно крови на земле перед самыми Вратами, опутанный сетью, белеющей в темноте; его держали все трое, и скручивали все теснее, следуя отрывистым указкам присевшего на корточки горбуна.
– Стойте! – отчаянно крикнула Тироника, останавливаясь в пяти шагах от них и изо всех сил прижимая шерстяного медведя к груди. – Стойте!..
Они повернулись все одновременно: и горбун, и Шибень, и братья-Башели, которых теперь, в ярком свете трехсот Рун, узнать было легко. Недоумение на их лицах быстро сменилось остекленением.
– Шибень, взять ее, – отрывисто велел горбун.
Шибень вскочил, словно подброшенный пружиной, и потянулся к Тиронике, обеими руками, неотвратимо и спокойно.
– Нет! – прошептала Тироника, не в силах пошевелиться, скованная насмешливой силой прищуренных косящих глаз уродца.
– Да! – со внезапной радостью ответил тот. – Именно да, глупая девчонка! – Шибень схватил ее и, неловко удерживая двумя руками, поднес поближе к декламирующему свою победу горбуну.
– Ты думала, он сумеет их открыть? – насмешливо спросил тот, указывая узловатым пальцем на скорчившегося, умирающего Мага. – Открыть Врата, запечатанные Владыкой Саверином? Тем, кто мудрее и сильнее его? Кто может предугадывать поступки людей, будто полеты однодневок?!.. Он глуп, этот твой маг, – рассмеялся горбун. – Он уже пытался, один раз, – сто двадцать семь лет назад. И проиграл, потому что неверно истолковал надпись, начертанную на привратном камне! Проиграл! Попал в вечное рабство к моему Господину!.. – голос у карлика сделался зловещим и тихим, зрачки его осветились изнутри красным светом, – Но, отслужив вседушно и покорно, как подабает правильному рабу, он умудрился... вернее, осмелился бежать от Его Власти! Он думал, что снова, в срок, благоприятный для определенных действий, сможет попытаться!.. – карлик бросил на Мага хитрый, уничтожающий взгляд и снова обратился к Тиронике, без сопротивления висящей на руках застывшего подобно изваянию Шибня и слушающей, запоминающей и проживающей каждое слово. – Да-а, он прошел гораздо дальше, и даже смог убить Стража, чего не удавалось до сих пор никому. Но он не учел, что в возросшей его силе сможет появиться и укрепиться росток слабости. Он не учел тебя, Тироника. Тебя.
Каждым из проведенных здесь дней он думал о тебе и хотел тебя, словно старый уличный пес, взирающий на молодую, истекающую соком сучку; каждую ночь он пытался забыть тебя, отделаться от тебя, – но мы неотстпупно преследовали его разум и сердце, еще имея над ними некоторую Власть!.. – в глазах горбуна светилось смелое, живое торжество, сминающее надежды и мечты Тироники крючковатым железным валом. – И наконец он не выдержал. Раздираемый сомнениями, желаниями и боящийся совершить ошибку, он взял тебя, приподнесенную нами на кухонном блюде, – и стал твоим, а значит, нашим, рабом!
Он слишком много сил отдал душевной борьбе. А потому не был спокоен, сдержан и готов к бою... Любил, а значит, – не был совершенен.
Поэтому он проиграл. А я уж позаботился о том, чтобы нужные молодцы в нужный момент довершили это дело, – закончив свою речь, карлик распрямился, насколько мог, и подошел к распростертому Магу уже сухоньким, укутанным в серый плащ стариком, на лице которого торжествующе поблескивали немного косящие глаза.
– Что будет теперь? – тихонько спросила Тироника, у которой вместо сердца была зарождающаяся рваная буря, едва сдерживаемая любовью и болью.
– Ну что ты ее держишь? – осклабился старик, обращаясь к Шибню. – Поставь на землю! – и, как только Тироника оказалась на ногах, которые подгибались от навалившихся опустошения и страха, бывший горбун ответил на ее вопрос:
– Владыка прибудет скоро. – глаза его насмешливо блестели, в голосе змеились довольство и торжество. – И у Сокровища появится новый Страж!.. Вернее, теперь их будет двое...  

Именно в этот момент Маг открыл глаза.  
– Зачем ты пришла? – глухо спросил он, глядя на Тиронику ровным немигающим взглядом, в котором были отвращение, презрение и пустота.
– Я люблю тебя,.. – прошептала девочка. – Я хотела тебя спасти...
Он сглотнул и закашлялся, сплевывая густую темную кровь, а затем снова поднял глаза.
– Дура. – сказал он, уничтожая то, что отчаянно гнездилось в тироникиной душе, все, что цеплялось в ней за свет и любовь. – Помочь мне могут только открытые Врата... Дура... – он набрал в грудь побольше воздуха, и Тироника окаменела, предчувствуя рождающиеся в его пересохшем горле мучительные, своим презрением терзающие всю ее сущность слова. – Я хотел использовать ее, Обманщик. Я разгадал твой план. Я посылал ей сны. И даже намекнул ей на известную мне тайну Врат... То, на чем я так неожиданно и глупо споткнулся тогда, сто двадцать семь лет назад, и что смог сейчас понять... Но она оказалась неспопобна! – в голосе его появился мучительный, горячий стыд. – Она оказалась неспособна даже на простейшую помощь мне – эта букашка, чертова сука... – он уронил голову в пепел и неожиданно хрипло заплакал, содрогаясь всем телом.  
Тироника стояла несколько секунд, пока старик-Обманщик продолжал насмешничать и злословить над ней и ее единственной любовью. А затем буря внутри нее родилась на свет.
Ночь содрогнулась, выпуская долгий, захлебывающийся болью девочкин крик.  

Тироника кричала.  

И была в этом крике несбывшаяся надежда, растоптанная мечта, надорванная боль светлой, единственной любви – в нем смешались сострадание и жалость, горечь и разочарование, насмешка над судьбой и бессловная отчаянная мольба, в нем сплелись воедино ненависть и любовь.  
Обманщик дрогнул всем телом, чувствуя неладное, – но было уже поздно.
Тироника всей силой своей исковерканной, умирающей в огне чувств души желала только одного: чтобы Врата открылись, чтобы любимый и одновременно ненавидимый ею человек получил то, что желал, и убирался в бездну!..  

И Врата стали открываться.  

– Вот так, – медленно поднимая голову, сказал Маг. В следующий момент одного шевеления пальца его хватило на то, чтобы разметать стоящих над ним охотников и отбросить горбуна на несколько метров назад.
Тлеющая сеть рассыпалась в пепел, Маг поднялся с земли, и ни одной царапины не было на его одежде и теле.
В глазах его не светилось торжество, но теряющей сознание Тиронике стало ясно, что победил здесь все-таки он.  
Врата открывались.  
Алая сверкающая щель с сотрясающим небо и землю скрежетом расколола их посредине; а затем начала откалывать от темного рунного занавеса сгорающие в пламени куски. Очень скоро между двух каменных столпов ничего, напоминающего о былом величии, не осталось.
– Вот так, – повторил Маг, равнодушно взирая на старика, и добавил, – шел бы ты отсюда.
Но Обманщик, обманутый простым смертным, не слышал его слов: слишком велико было его изумление, слишком ослепляюща ярость. Он указал трясущейся рукой на него, и братья-Башели бросились вперед.
Маг не пощадил их: из руки его снова вырвался бледно-зеленый меч, одно плавное быстрое движение которого скосило обоих, размалывая их плоть; они без звука упали на землю.
Шибню повезло больше: он не успел еще добежать до Мага, когда тот выкрикнул два коротких мощных слова, подкрепив их серым выцветшим лоскутом плаща, – и в лиловой вспышке отчаянно жестикулирующий Обманщик исчез, провалившись в создавший его Хаос.
Шибень сделал еще пару шагов, а затем на него навалилось осознание происходящего, и он ошалело уставился на стоящего напротив Мага, начиная мелко дрожать.
Победитель не хотел иных смертей, а потому лишь выбросил руку вперед, словно собираясь ударить охотника по голове. Ладонь его не коснулась Шибня, однако, удар получился, и оглушенный свалился ему под ноги.
Тироника, сползшая на землю, от слабости и пустоты не смевшая вымолвить ни слова, смотрела и молчала.
Он подошел к ней, молча взял ее за руку, заставил встать и потащил за собой, – высокий мужчина хрупкую девочку четырнадцати лет.
Они вместе прошли смертоносные, неодолимые Врата, – теперь погасшие и бесполезные.
А за ними пришедших ждал большой, выложенный черными плитами зал. Тироника узнала его.
В самом центре Проклятый Король приказал поставить саркофаг, где поместил свое Сокровище, рядом с которым и умер.
Они подошли совсем близко, и Тироника наконец увидела Сокровище Проклятого Короля.  

Она до сих пор лежала в этом саркофаге с откинутой крышкой, – женщина. Величайшее сокровище материка. Святыня, из-за которой гибли десятки тысяч, из-за которой высший жрец Саверина предал собственного Бога, и с которой бежал сюда, в Империю, спасаясь от гнева Владыки.
Женщина, которую любили человек и Божество, и которая выбрала человека...  

Тироника смотрела на ее безмятежное, сияющее покоем лицо и понимала, что стать такой – беспредельная мечта.
Маг подвел ее к лежащей на полу крыше мраморного гроба и, усадив, сел рядом. Помолчал. А затем заговорил: спокойно, мягко и устало:
– Очень давно, чуть более четырехсот лет назад, когда Империя еще только набирала свою мощь, а Пятеро Богов совсем недавно заключили с правителями Империи Союз, Саверин влюбился в смертную женщину и добился власти над ней. Она любила его, – как может смертная любить Бога. Но встретив другого, которого не нужно было бояться всем сердцем, и которому ничто не заставляло быть рабой, она полюбила искренне. Они бежали сюда, легенду ты уже знаешь. С завершением мести Властителя по всему континенту поползли слухи о невероятной ценности сокровища; наконец, оно было именовано Сокровищем, величайшим в мире, и многие, очень многие пытались добраться до него и завладеть им.
Саверин черпал их жизни и силы, находя в этом единственное возможное мщение двоим, предавшим его. – в голосе Мага появилась странная, легкая, как облачко, грусть; на мгновение Тиронике показалось, что он сейчас обнимет ее,.. но лишь показалось.
– Я вошел в число тех, кто желал власти. И добился того, чего никто до меня не добивался: бросая свою мысль в путешествия к Вратам ради познания их слабости, я дошел до камня, преодолев все оставленные Владыкой защиты, и перевел надпись. – он едва слышно судорожно вздохнул, и внезапно сжал сухую кисть Тироники своей горячей рукой.
– Там было сказано: "Лишь тот, кто направляет высшую силу духа, невозможное смешение Порядка и Хаоса, сможет открыть Врата." Я долго искал понимание этих слов, – и уверился, наконец, что речь идет о ненависти, смешанной с любовью. Рожденное в сердце человека, это чувство одновременно прекрасно и ужасающе, разрушительно и созидательно... оно убивает и очищает. Ничто не может противостоять ему.
Считая себя победителем, я отправился в поход. Со мной шла женщина, сердце которой я связал изысканными, уникальными чарами любви-ненависти, которые разрабатывал почти пять лет... Но ее сил оказалось недостаточно, потому что они не были истинными, а всякая Магия во время попытки открытия Врат не работает... Так я попал в рабство.  
Он замолчал надолго, и они сидели вдвоем, не двигаясь, слушая тишину и ветер.
– Что было потом? – невесомо спросила Тироника.
– Потом я бежал. И обратился к Богам Союза. Гэта Справедливая, Етим Целитель и Горт-Воин ответили мне. И вместе мы решили, что Врата должны быть открыты, а дух плененной женщины, – освобожден.
– Ты открыл Врата, – вздохнула Тироника, вспоминая его презрительные, убивающие слова. – Ты, значит, все знал и просто готовился к тому, чтобы использовать меня, чтобы я смогла,.. поэтому ты сначала попробовал магией, а потом, когда я уже была готова, сделал так, чтобы я влюбилась в тебя... – голос у нее был не слишком живой; ей было немного больно говорить. И почти на все наплевать. – Ты знал, что я люблю тебя, и что приду сюда, и что после твоих... слов... пожелаю, чтобы открылись эти мерзкие, гадкие Врата,.. – она начала плакать – безудержно, неостановимо, сильно и легко. – И ты... их откры-ил...
– Их открыла ты, Тироника, – медленно поправил Он. – И тебе даровать Ей спасение. Только тебе.
– Правда? – после долгого неуверенного молчания прошептала Тироника, давно уже боящаяся поверить в любые слова. – Мне?..
Он поднял ее, бережно и осторожно, развернул и снова подвел к саркофагу. Лицо женщины источало ожидание. Она словно бы пыталась проснуться, выплыть из глубины морока, тяжелого сна...
– Ты свободна... – прошептала Тироника, чувствуя, как покидает ее душу печаль. – Свободна.
Женщина едва заметно вздрогнула, будто бы где-то там, далеко, с нее упали невидимые, но тяжелые оковы. Ресницы ее задрожали, глаза почти открылись, – но нежно-лиловое сияние прокатилось по контуру тела и поглотило его.  
Саркофаг был пуст.  
– Что теперь? – через силу спросила Тироника, полностью отдавшись держащим ее рукам, страшась смотреть в нависающее над ней лицо.
– Не знаю, девочка, – хрипло ответил он. – Не знаю.
Тогда она посмотрела ему в глаза и увидела в них слезы. Нет, там не было теперь раненого умирающего зверя, но была безмерная, глубокая печаль.
– Ты одинок? – спросила она. Он молчал, и просто смотрел на ее лицо. Взгляд его гладил ее измученные черты. Тогда она зажмурилась, вдохнула побольше воздуха и решилась на все.
– Я люблю тебя, – сказала она. – Хоть не могу тебя простить, но люблю тебя. Я всегда жила ни для чего, одна, и мир был пустой... до тех пор, пока я не встретила тебя. Я больше не хочу так! Если ты уйдешь, я умру, потому что мне не за чем будет жить... Понимаешь?
Она почувствовала вдруг, как капают его молчаливые слезы, и ощутила горячее прерывистое дыхание на своем лице, а затем он сел на землю и, посадив Тиронику к себе на колени, начал тихо, невесомо целовать ее.
Открыв глаза, она горящим от надежды взглядом задала ему один-единственный вопрос.
– Да, – ласково ответил он, – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ... Теперь я не одинок.  

*  

  – Ты слышал. – утвердила женщина.
– Ты слышал. – подтвердил воин.
– Ты слышал. – подвел итог старик.  

Саверин Властный, наблюдавший за целующимися людьми, не говоря ни слова, отвернулся от стоящих перед ним Богов Союза, Богов Империи Хор.
– Слышал. – сказал он ровно и каменно. А затем сделал шаг и растворился в тени полуповерженного привратного столпа.
Немного погодя Боги Империи покинули старый лес. Они оставались здесь лишь для того, чтобы услышать слова усталого мужчины.
"Мы уедем отсюда, мы всегда будем вместе, – хочешь?.."
"Хочу. Только разбуди Шибня... и вели ему передать этого медведенка мальчику из трактира, Даньке... Он мне его когда-то подарил."  

*  

Над трактиром занимался серых рассвет. Тепловатый ветер лениво шевелил темные волосы мальчишки, сидящего на плоском обточенном ветрами камне. Рядом с его расслабленной, неравномерно подрагивающейся левой рукой лежал измазанный золой бурый шерстяной мишка.
Было очень тихо и спокойно. Быть может, равнодушно.
Только суетящиеся многочисленные белесые черви, выедающие мальчишку изнутри, все шептали, не прекращая:
"Идем с нами,.. ...теперь ты наш... Повелителю понадобится новый носитель... новый носитель мести... Идем с нами... Там не будет страданий... И никого не нужно будет любить..."  
Мальчишка проваливался в сонную, разверстую под ним пустоту, становился серым, как прозрачная птица страны смерти... – и рядом не было ни одной Тироники, чтобы его спасти. 


11 августа 1998 года.