Разговор

/рассказ/

На улицах царила жара. Футболка обтягивала плечи, едва ли не хлюпая на каждом шагу; грудь подскакивала и опускалась, как два упругих приклеенных мяча. Под ногами струилась мокрая пыль, от соприкосновения с текущими обмылками слегка пузырящаяся и вязкая, как речная грязь.
Гортанные крики темноволосых сопровождали ее; как и их взгляды, были наполнены жаром и остротой. Иной раз они бывали приятны; сейчас давили на лопатки, как тупые осколки тусклого стекла.
Ей не хотелось ни с кем ни видеться, ни говорить.
Жара, облапавшая мощеные улицы, раскаленные камни, пропекшая грязь у выщербленных тротуаров и ворот, липкими пальцами касалась ее лица. Струйки пота вязли в на плечах, делая ткань тяжелой и плотной, как резина.
Нужно было просто покинуть кривые кварталы, дойти до остановки и сесть в блестящий, обтекаемый автобус, который увезет ее… домой.
Темноволосые крутили головами, прикрытыми белыми тряпками, имеющими свое название – но все, связанное с ними, сейчас ей было настолько чуждо, что даже это простое слово она загоняла далеко в глубину, стараясь не думать, не вспоминать.
Мальчишка перебежал ей дорогу, маленький и смуглый, прокопченный на солнце и совершенно не блестящий, абсолютно сухой. Он впитывал жару, словно губка. Он станет сморщенным уже через пятнадцать-двадцать лет. Его спина и ягодицы мелькнули, вызвав в ней что-то знакомое, и вместе с тем неприятное. Она выпустила трепещущий вдох, лишь сейчас осознав, как сжато и напряжено все внутри.
– Хэй, Сайа, нойно д’бе! – крикнул один из черноволосых. – Тил майрокко, са?..
Она не была “майрокко”. Кратко мотнув головой, ускорила шаг.
Они не двинулись. Только болтали что-то, быстро и невнятно, она почти совсем не знала их языка. Хрипло рассмеялись. В их голосах мелькнуло презрение?..
Жара истощала.
Микроавтобус подкатил к остановке, она пригнулась и вошла, став вторым, кто ехал в город. Раньше она каталась сюда на велосипеде – через ничейные пустоши и заброшенные минные поля. Теперь так ездить стало совсем опасно… да и совсем не нужно. Эти кварталы она покидала навсегда.
Блик от солнца прорвался сквозь затемненные окна, лоскут зноя вплыл через открывшуюся дверь – вошла старушка с ребенком, уселась на переднее сиденье, задвинув дверцу ногой.
В чем смысл всего этого, подумала она, я начинаю и обрываю, потому что со временем оно кончается, истощается, как родник. Здесь слишком много родников пересыхает, в этой жаре. Сегодня слишком жарко. Хочу домой. домой. Домой.
Дом ее был далеко, гораздо дальше, чем та комната, в которую она поднималась сейчас по лестнице на третий этаж, пропуская студентов, спешащих на занятия или лениво идущих спать после ночных дел. Дом… был так далеко.
Острая, подобная вакууму смерти, в солнечном сплетении взбухла капля тоски. Лицо скривилось, усталое, несчастное.
Я не хочу все это снова, не хочу, подумала она, но в то же время она хотела, хотела именно это, и именно снова, потому что в этом пряталось неимоверное очарование, переживание, сердце пробуждалось, и пело, жило; в этом был смысл. Они восхищались ей, любили ее; хоть на неделю или на несколько месяцев, она была тем, кем желала быть, самой собою. Она жила.
Это было просто и сложно, каждый раз совершенно понятно и непостижимо, восторженно-радостно и цинично-безнадежно. Каждый раз у этого не было будущего, но было ли важно будущее для настоящего, которое жадно, предприимчиво и нежно проживалось день за днем?..
Да, думала она, роясь в кошелечке, доставая ключ, это ущербная радость. Ну и что. Разве кто-то из них думает обо мне так, как я не могла бы представить? Так, что, вопреки всему, имело бы настоящий смысл? Так, чему я не могла бы противостоять?..
Дверь скрипнула и отворилась.
Она вошла в свой сумрак опущенных жалюзи, в нестройность чужой дешевой мебели, в шумящую свежесть старого кондиционера. Закрыла дверь.

Он сидел на кровати, упираясь локтями в расставленные колени, согнув спину и глядя в пол.
– Давно, – тихо и медленно сказал он, – давно не говорил с тобой.

Она постояла у входа, опустив на полку ключ и кошелек. Сняла туфли. Подумала о чем-то. Безразлично тряхнула головой, освобождая пропитавшиеся жарой волосы от заколки, и стянула футболку, не глядя вперед.
– Часто думаю, – сказал он, с каким-то трудом в голосе, словно совершенно не хотел ничего сказать, или словно считал разговор глупым и бесполезным, заставлял себя говорить,  – чем ты занимаешься. Как живешь.
Она молчала, в каком-то оцепенении стоя перед зеркалом полуголая, и рассматривая свою грудь, вместо того, чтобы идти в ванную.
– Я знаю, что тебе безразлично, и ты не услышишь. Ну… мне-то не все равно. Я думаю о тебе
Она потянулась, выгибаясь вперед, чувствуя, как обрисовывается каждый изгиб тела, и захотела, чтобы кто-нибудь восхитился этими линиями, кто-нибудь обрадовался и улыбнулся ее красоте. Кто-нибудь, чья радость осветила бы ее изнутри.
Парень нахмурился, дернул плечом.
– Все время вижу тебя с твоими… Ревную, ревную. От этого больно, ни о чем другом не могу думать. Внутри одна пустота.
Вздох, усталый вздох. Завтра с утра на занятия, думала она, а после занятий в кафе, а после работы – гулять. Обязательно встречу того, высокого у ворот в посольство, он хорошо запомнил меня, он так смотрел…
– Иногда мне кажется, ты просто невообразимо далеко, совершенно в другой вселенной, иногда – что рядом… По идее, я должен просто наплевать. Чего я хожу за твоей тенью? Просто не могу не думать о тебе.
Не хочу думать, почти вымолвила она. Не хочу видеть, не хочу слышать, не хочу ничего помнить. Сейчас вымоюсь и засну.
– Какая глупость. Ты совсем меня не слышишь, – сказал он с каким-то глухим отчаянием и безнадежностью. – Дурацкий… – он задыхался – дурацкий разговор!.. Не слышишь, не видишь.
Минус, на этом дурацком счету снова минус, подумала она, все еще стоя перед зеркалом и рассматривая свое отражение, не обращая внимания больше ни на что. Что я буду делать с этим минусом… стипендию дадут через шесть дней.
– Я не жалуюсь, – спокойно сказал он, не поднимая глаз. – Весь этот разговор… Он ради… Я просто знаю ответ на вопрос. Хочешь ответ?
Чего я хочу, спросила она себя, чувствуя, что в первую очередь хочет вымыться в душе и еще часа два поспать, потому что потом нужно учить.
Он поднял голову, глядя куда-то сквозь потолок. И сказал:
– Будь у тебя хоть сто мужчин, хоть десять из них одновременно, ты не будешь с ними счастлива. Ты не можешь быть счастлива, потому что сама себе не позволяешь. Есть простейшая схема: каждый раз ты ищешь настоящую любовь, даже если говоришь себе, что это просто игра. Но каждый раз ты же прекрасно знаешь, все это ненадолго. Даже когда ты обманываешь себя, через месяц, через полгода или год все кончается, потому что ты с самого начала знаешь – это не всерьез, сейчас у тебя нет такой возможности, тебе нельзя. Ты не можешь без этого жить, но каждый раз хочешь от этого больше, чем позволяешь произойти. Это так просто. Ты… принимаешь обезболивающее.
Она закрыла глаза, вспоминая внезапно всю вереницу событий, происходивших с ней за последние два года. Все волнения и безразличность, слова и молчание, чувства и пустоту.
– Ладно, ты можешь меня не слушать и не слышать. Плевать. Я просто ужасно упрямый. Я знаю, как мы могли бы быть счастливы. Жаль, – выдохнул он, выпрямившись, и кровать жалобно скрипнула. Наступила пронизывающая, глухая тишина. Только тихонько тикали часы на стене.
Где же ты, отрешенно подумала она в гудящей кондиционерной тишине, почему ты никак не придешь, ведь я так жду тебя, так хочу узнать.
Открыла глаза очень медленно. В глубине зеркала увидела того, кто мог бы любить и обнимать ее. Он стоял, подняв голову, смотрел куда-то наверх – может, в небо. Когда он повернулся к ней, она едва не заплакала. Отвернулась. Подобрала брошенную футболку, почувствовав внезапный холод, скрестила руки на груди. Боком двинулась в ванную, с какой-то обреченностью в глазах. Ей было все равно. Ведь в зеркале была пустота.
Она мылась, и одиночество незаметно пропадало. Завтра много всего нужно было сделать. Этот длинный, с большим носом, у ворот – он так смотрел… Невольно, она улыбнулась. Завтра будет совсем новый день. Боже, как хорошо, что можно просто жить и просыпаться по утрам каждый раз заново!..
Вода взбулькнула, обрушиваясь вниз, ударяясь об эмаль и с глухим звоном разлетаясь на тысячи блестящих капель.
Жара отступила от нее, оставшись на улице, за щитами стен.

Он посидел еще немного в тихой комнате, молча глядя в пол. Поднял лицо, посмотрев на часы, встал, вышел, прошелестел одеждой в прихожей, закрыл за собой дверь. Занавеска качнулась от сквозняка.
Пролет, площадка, пролет, площадка, пролет, входная дверь подъезда раскрылась от резкого толчка. Свет ослепил его, искристым коконом взметаясь вокруг.
Боже мой, подумал он, какая глупость. Какой маразм. Она не услышит ни одной из этих мыслей. Не узнает никогда.
Холодный ветер дунул в лицо, взвихряя колючие снежинки, преломляя тусклые солнечные лучи. Пять часов вечера, сказали густеющие тени; и на него взглянули переулки, темнеющие по мере того, как красное солнце спускалось в холодную январскую ночь.

26.07.2002г.