ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА
/рассказ/
– Нет в человечестве никакой доброты, – сказал Витька. – И в каждом отдельном человеке доброта до того момента, как инстинкт самосохранения срабатывает.
– Ну и нифига ты не прав, – ответил я, уплетая йогурт. – Доброта это высшее проявление человечности.
– Конешно, конешно. Скажи еще: «убивать нехорошо».
– Так и есть, нехорошо. Человечество прет по гуманистическому пути, – нагло заметил я, зная, что опровергнуть это бездоказательное утверждение невозможно. – Проследи эволюцию прав и свобод от древности к нашему времени, когда пекутся о судьбе каждой бездомной собачки, и поймешь, что я прав.
– Ну и пекутся, на словах, а на деле кладут собачек в шаверму.
– В беляши, и в манты горячие… это все частности. Да, счастья всем даром мы пока обеспечить не можем. Но главное, хотим! Парадигма у человечества такая – что б никто не ушел.
– И не уйдет, – хмыкнул Витька. – От людей еще никто не уходил. Вот хорьки полосатые, на прошлой неделе вымерли.
– Где, в Албании?
– Ага.
– На пути к гуманизму придется перешагнуть через пару квадрильонов трупов. Неизбежные потери.
– Эээ? – удивился Витька – И эта циничная скотина только что говорила о доброте?
– О доброте как о принципе, – с умным видом поправил я, облизывая ложку. – В природном смысле доброта ограничивается естественным отбором. А человечество изо всей силы преодолевает естественный отбор, навязывая природе свое понимание жизни – гуманизм. Так что нифига ты не прав, в каждом из нас доброты полно.
– Сам не прав, злобный Колобок.
– Вы оба неправы, – вздохнув со своего дивана, возразила сонная Марина, которая на IQ-тестах стабильно набирала под 145, и только что получила докторскую степень по философии. – Доброта неразрывно связана с агрессией и самосохранением индивида. Как и в прочих случаях, это диалектическое взаимодействие, более сложное, чем «плохо/хорошо». В условиях угрозы жизни вообще неуместно говорить «он поступил зло». «Он» поступает, как может.
– Спор окончен, terrorists win, – засмеялся Витька, который взял за принцип: с Маринкой не спорить.
Я был менее принципиален:
– Ты опять мне про человека говоришь. А я тебе про человечество. Про общество и государство, про общую «куклу цивилизации».
– Человечество, по-твоему, сильно отличается от одного человека? – усмехнулась наша юная докторша.
– Я думаю, что люди как общность не ответственны за поступки и слабости людей, как животных представителей вида. У общности есть сверхидея, которой оно следует, спотыкаясь о злобу и предательство своих составляющих – отдельных людей, пусть даже ВСЕХ людей. Но все равно идет вперед, по миллиметру. А для человека максимально доступная сверхидея – не мешать обществу перешагнуть через себя, если это потребуется.
– Обчество, госудурство. Тьфу! Можно подумать, ты можешь хоть что-то хорошее сказать про такую вещь, как госудурство, – возразил Витька (ну, с Марьей-то он и не спорил).
– Еще как могу, – уверенно сказал я, открывая следующую баночку. С экзотическими фруктами.
– Да, они нас обворовывают и живут за наш счет, это классно. Отучают от вредной жирной пищи, Карибов и прочего гедонизма, – съязвил Витька, уже по серьезному злясь. – Нервотрепка бесплатная каждый раз, когда в госструктуры обращаешься. Ничего нормально сделать не могут, все через жопу – это приучает людей к самостоятельности. Пенсионеров убивают, инвалидам кидают подачки издевательские. Детям в приютах с положенных 10 тысяч покупают в секонд хэнде тряпок на сто рублей и кормят перловкой. И врут. Постоянно врут. Во всем, – он отвернулся.
Витькина мама была уволена незаконно, и по этому поводу у них два года пытались отнять квартиру, эпопея не закончилась до сих пор. В определенный момент случился закономерный инсульт, и все взвалилось на самого Витьку, в его несдержанные 18 лет. Да и разве несправедливыми были сказанные им слова?..
– Ну, ты опять о частностях судишь, – вздохнул я виновато (неудобно было называть Викторию Андреевну частностью). – Все почему-то требуют от государства идеального управления без погрешностей. Оно выполняет главную функцию, позволяет обществу принять какую-то структуру, а не жить в постоянном хаосе и анархии. По сравнению с этим, коррупция и даже пенсионеры выглядят неважными.
Витька, у которого старенький дедушка умер в больнице по халатности врачей, не стал говорить мне, что я бесчувственная скотина и моральный урод. Потому что знал меня достаточно.
– Тебе бы стать президентом, – вздохнул он. – Ты был бы нормальный.
– Рехнулся ты что ли, – засмеялся я. – Я не смогу стать достаточно грязным, чтобы смириться с изнанкой управления обществом. Лучше буду любить и лелеять гуманитарную идею человечества, и приближать к ней окружающих.
– Ну а какая польза от этой гуманитарной парадигмы, если по пути к ней люди гибнут по-идиотски, а живут в нечеловеческих условиях? – сказала за него Маринка. – Вон, папа с мамой топали к коммунизму, еще лучше была идея. Пока топали, затоптали пару десятков миллионов, и сломали жизнь оставшимся.
– Да, мы мерзкие, себялюбивые твари, – тихо ответил я. – Мы живем вопреки своей главной идее, нарушаем ее заветы каждый день по девять раз из десяти... Но ты представь, если бы заветов не было. Если бы управлял всегда тот, у кого в данный момент сила, инвалидов сжигали, ведь они отягощают общество, а каждый человек делал бы то, что удобно ему, презирая запреты.
– По-моему, управляет и так всегда тот, у кого в данный момент сила, – помолчав, сухо заметила Маринка. Щеки ее розовели.
– Управляет идея. Самые сильные из сильных только служат ей, думая, что гребут под себя. Они все равно не в силах перебороть общий посыл, могут только исподтишка обманывать общество, преследуя свои цели под прикрытием всеобщих.
На эту бездоказательную мысль возразить им так же было нечего, как на предыдущую. Я потому и люблю высказывать неопровержимые сентенции.
– По твоему, человечество придет к всеобщему счастью? – спросил Витька равнодушно.
– Да не, не думаю. Мы вообще никогда не сможем окончательно прийти. Смысл, походу, не в этом.
– То есть, мы все время будем шагать к лучшему, оставаясь в дерьме? – осведомился он. Сарказм возвращался, и это значило, что Витек в норме.
– Да, будем, – усмехнулась Маринка, – если только не доживем до конца, чтобы увидеть, как Данон оказывается неправ.
Хорошо бы нам никогда не случилось проверять правоту суждений, прозвучавших тогда. Но увы, маленькая золотая звездочка уже сияла в небе, и близок был ее закат за горизонт.
– Смотри, какая красивая!
– Не поняла. Это разве Сириус? Сириус в это время не светит. В это время здесь вообще ничего нет.
«Астрономы всего мира привлечены необычным явлением, увидеть которое может каждый. Звезда Кларка, названная в честь ученого, обнаружившего ее, представляет собой уникальный вид…»
«NASA публикует отчет об исследования атмосферных искажений»
«Правительство уверило граждан в том, что Звезда Кларка представляет из себя всего лишь атмосферное явление, и не является реальным небесным телом»
«Слухи о том, что на землю упадет золотая комета, как обычно, оказались только слухами. Ученый совет приводит убедительные факты, опровергающие статьи в желтой прессе»
«Золотая звезда превращается в золотую Луну»
– Смотри, какая красивая…
Она была размером с три Луны, когда люди сопоставили факты и поняли, что звезда Кларка не атмосферное явление, потому что строить бункеры и увозить семьи от атмосферного явления в правительстве бы не стали.
Ну, началась паника. Когда люди обнаружили, что правительства, олигархи и войсковые объединения сплоченно и подготовлено заползают в норы, без переговоров расстреливая всех, кто пытается им помешать, вспухли массовые волнения и революции. Правда, захватываемые здания, как правило, оказывались оставленными. То есть, боролись с правительствами, которые уже свернули манатки и ушли.
Так, спокойно и неожиданно, оказалось, что на земле осталось с два десятка стран, а остальная территория была уже просто «землей». Китайцы, к слову, почему-то не предали своих избирателей и элитой нации нацией пытались уйти под землю, честно узаконив искусственный отбор. Но и у них под конец все развалилось, дисциплинированные толпы, почуяв запах дискриминации, дисциплинированно порешили всех, до кого сумели дотянуться.
Хаос и анархия, которым не было места в структуре государств, теперь распространились по всей земле, ежедневно приводя к миллионам ситуаций, в которых люди отказывались от доброты в пользу самосохранения. Кто-то, конечно, пытался сохранить человечность и веру в добро, но по неумолимой логике естественного отбора те, кто пеклись о слабых, частенько погибали, так что в короткие сроки человечество существенно озверилось.
Со смертью государств гуманитарная парадигма исчезла, как не было, а общество разделилось на мелкие группы и общности, грызущиеся за каждый кусок, потому что вскоре после падения золотой звезды очень захотелось есть, а не зараженных запасов пищи было сравнительно немного.
Витька с Маринкой, конечно, всего этого не увидели. Потому что выжил по статистике примерно каждый трехсотый, а это слишком маленький шанс для тех, кто верит в абстрактные заповеди. Маринку убили почти сразу же после революции, просто какие-то люди, которым она встретилась. Витька потерял маму, скитался месяца два и даже дожил до катастрофы. Ему пришлось убить примерно человек двадцать, в разное время и по разным причинам. В том числе, старенького дедушку, потому что тащить его дальше он не мог, а если бы оставил, догоняющие устроили бы дедуле веселую смерть. Прибившись к какой-то более-менее человечной банде, Витька погиб в первой же драке с бандой покрепче.
Я часто думаю – а вспоминал ли он об этом нашем разговоре? Принял ли то, что все мы просто шлак и материал, через который человечество неуклонно перешагнет на пути вперед?..
Я до появления звезды был толстый полуинвалид, с кривыми от рождения ступнями. С детства накормленный несправедливостью по уши, и потому очень чувствительный к чужим проблемам и грехам. По-настоящему, я многих близких людей сделал лучше и добрее, обратил, так сказать, в сторону добра. И конечно, вправду верил во все то, что выше наговорил.
Так вот, когда случилась революция, я имел примерно сутки на раздумья – до тех пор, пока бесчинствующие мародеры не стали вовсю лазать по домам. Еще я был достаточно умен, чтобы понять, что скоро наступит полнейший хаос, в котором не выживет тот, кто цепляется за старое. Я подумал-подумал, и выключил тумблер гуманизма с добром, потому что очень хотелось пожить еще чуток.
У меня был сосед-майор с крепкой семьей. Я намекнул ему, что мой родственник в администрации знает места доступа к убежищам, и что если мы уйдем за город, то бла-бла-бла. Ну, мне пришлось бросить маму с папой и прочую обузу, зато самого меня даже тащили на носилках, когда ноги уставали, а под конец так случилось, что нас действительно решили взять в убежище. И хотя впустить они хотели майора, потому что он майор, он думал, что они пропускают блатного меня плюс довесок. Понимаете, нас было шестеро, а впускали четверых. Так вот, он взял старшего сына, попрощался со своими, и ушел.
Через неделю наше убежище взяли штурмом, но я был готов и к этому, и спасся в грузовике с детьми, хитростью выманив оттуда парочку и сев на их место (втереться в доверие к ребенку поразительно легко).
До военной базы мы не доехали, потому что попали в новую переделку (тогда час без переделки считался странностью). Но я притворился женщиной, и меня погнали в лагерь мародеров в женском гурте. Около недели я пробыл сварливой грязной теткой, которая готовила парням жратву и мыла портки.
Затем лагерь накрыли силы народной дружины, и нас начали эвакуировать в якобы безопасное место, но я подговорил двух парней, мы захватили грузовик, выкинули из него всех лишних, и поехали вперед с женщинами, которым некуда было податься.
Какое-то время нам было довольно хорошо, потому что, выкинув людей, припасы мы оставили, а женщины знали свое место и делали все как нужно.
Затем упала вечерняя звезда, и наступило время заражения. Я, кстати, довольно быстро научился сносно бегать, а весь лишний вес согнал и вовсе за полгода. Пришлось убить пару зазевавшихся мародеров, прибиться с их оружием к какой-то группе, и начать вольную жизнь.
Ну, я ничем не выделялся из толпы, демонстрируя интеллект размеренными дозами, и все было сравнительно ничего до тех пор, пока не пришлось вступать в армию новоявленного генерала, который управлял обширной территорией, и управлял достаточно жестко. Под началом его людей мы проделали достаточно показательных рейдов, а я даже выслужился в офицера за особое рвение. Просто под меня копали, и нужно было доказывать лояльность и героизм.
Как-то я наткнулся на майора, путешествующего уже без сынка и без нескольких пальцев на левой руке. Он защищал группу сплошной обузы, и поначалу не узнал меня. Однако потом я представился членом народной армии возрождения, а ночью убил его вместе с тремя другими охранниками и сдал обузу с припасами в наш лагерь.
Отравив непутевого лейтенанта, я был повышен на его должность, и уже предвкушал быстрый рост в старший командный состав. Впрочем, все это не пошло впрок, так как заражение пробралось в нашу область, и над более-менее упорядочившейся территорией снова заплясал хаос разрушений и убийств.
Нет особой нужды в подробностях; армия развалилась со смертью генерала; я сменил несколько групп, затем превратился в одиночку, потому что хорошо умел скрываться и нападать из засады, да и вообще, в то время одиночке было легче продержаться.
Ко времени, когда я встретил Пашку, я убил что-то около тридцати пяти или даже сорока человек. Впрочем, кто их считал.
Пашка был голодранцем лет восьми, исхудавшим настолько, насколько это вообще возможно, чтобы оставаться на ногах и уметь стремительно бегать. Он пережил заразу, покрывшись оспинами, и вообще был уродливый, как жаба, но как-то так у него получилось остаться добрым, несмотря ни на что.
Он прибился ко мне оттого, что я никогда не творил непотребств просто так (сказывался старый образ жизни, наверное). Деваться ему было некуда, так как жратвы на просторах уже не осталось, и чтобы жить, нужно было принадлежать к какому-то сообществу, и работать на него.
Я, как обычно, сравнительно неплохо устроился, и вышло так, что страшно захотел Машеньку, медсестру нашей базы (бывший завод, обустроенный под жилую крепость). Маша была их тех, кто не просто не отключил тумблер доброты, а, напротив, в пережитых испытаниях довел его до фанатичной упертости в максимум. Поэтому путь к ее сиськам и заднице лежал только через образцово-показательный христианский идеал.
Ну, притворяться мне было совсем не впервой, так что уродливый Пашенька стал моим патетически пригретым сынком. Увы, этого оказалось недостаточно, и вслед за Пашенькой пригрелась семилетняя Инна, то ли избитая, то ли изнасилованная прежними спутниками, а потому чрезвычайно пугливая и зажатая. Изгаляясь перед Машей (и перед местным священником), я проникал в их запутанные личностные дебри (умело наказывая обоих за непослушание, когда свидетелей не было), и понемногу Паша с Инной стали разговаривать, даже выполнять несложную общественно-полезную работу.
Мало помалу, меня сделали воспитателем детей, затем директором приюта и надзора (Машины груди к тому моменту были уже покоренными вершинами). И тут вдруг выяснилось, что смесь мудрого всезнающего цинизма с расчетливой приспособляемостью ко всему – то есть, мои основные качества вкупе с умением болтать, когда нужно, и замолкать, прежде чем об этом подумают – являются идеальными качествами педагога дополнительного образования в наше трудное время.
Дети наше будущее, никогда раньше этот советский лозунг не звучал так логично и оправданно. С определенного момента на реабилитацию и обучение детей было вообще брошено много сил. Я преуспел и в этом, пару раз изящно расправляясь с мешавшими конкурентами (священник со своими иррациональными догмами был в их числе). Через три с половиной года после катастрофы, когда правительства стали вылазить из-под земли и пытаться восстанавливать статус-кво, я был чем-то типа министра по образованию и социальной сфере в области, раньше именовавшейся Поволжьем.
От детей перейдя к решению социальных проблем, на шестой год я стал одним из законодателей восстановленного государства и обновленной Конституции, а к концу седьмого отвечал уже за все социальное направление (сейчас куда более влиятельное и актуальное, чем раньше).
Пара закономерных трудностей (кто-нибудь рано или поздно вспомнит члена армии мародеров, натворившей в этих землях столько бед), пара новых изящных решений (Инна «узнала» изнасиловавших ее людей), и жизнь моя снова стала более-менее спокойной.
Когда у нас с Машей родился сын, я сел в кресло и подумал, не включить ли тумблер обратно.
Это был куда более сложный вопрос, чем вам кажется.
Если посмотреть на произошедшее со мной без эмоций, я выжил благодаря череде вынужденных злодеяний. Если бы я поступал по совести, был бы мертв сотню раз. Если бы я был мертв, мой интеллект и прочие способности не перепали бы израненному обществу, восстанавливающему силы, и не помогли тем людям, которым я уже помог. Рассуждая логически, ценность моего вклада в воссоздание нормальной жизни какое-то время спустя превысила ценность тех жизней, через которые я перешагнул.
Но, конечно, я не мог рассуждать логически. Я привык не считать человека с его чувствами и мечтами за ценность, и привык действовать ради собственного блага с чуть большим усердием, чем до катастрофы. Как-то так получилось, что новый я сожрал старого. А с другой стороны, как только все стало в порядке, старый начал оживать, и черви совести, выйдя из спячки, стали выедать нового, естественным образом выгрызая из меня наслоения последних девяти лет.
Инна мне была как дочка, Паша как сын, поголовно все любили и уважали меня, а я знал, кто я на самом деле, и понимал, что просто хотел выжить, а потому глупо теперь оправдываться.
Тупая правда заключалась в том, что даже будучи таким всепонимающим, я не мог снова стать нормальным, потому что грязь, которой я был, теперь не стиралась.
По-прежнему веря в высокую идею для человечества (люди не меняются, это было сутью моего мировоззрения), я не мог никак реализовать себя в жизни, потому что каждый день отчетливо видел, что до сих пор питаюсь от сожранных жизней других людей, как от опустошенных баночек с йогуртами, которых, бывало, я поедал с пяток на дню. Не подумайте при этом, что я сильно мучался. Нет, ведь в произошедшем не было моей реальной вины. Виноваты были те, кто мародерствовал, насиловал и убивал, те, не присоединившись к которым, я был бы убит. «Отдельные люди», которых в то смутное время было подавляющее большинство. А перед ними виновато было то самое государство, которое сняло с себя функцию препятствовать хаосу.
Но мне плевать было на вину, меня интересовал вопрос смысла. Ведь если виновны оказались и человечество, и отдельный человек, гуманитарная парадигма потерпела крах, и доказала свою искусственность. Улыбаясь собачкам, мы продолжаем класть их в шаурму, теперь с куда большим рвением, чем до катастрофы, потому что запасов рогатого скота стало на порядок меньше.
Человечество, десять тысяч лет поднимавшееся по лестнице в небо, от звериного равнодушия к небесному раю созданного своими руками добра, при первой же возможности показало звериный оскал. Поступи мы все по-честному в то время, катастрофа была бы куда меньшей. Ведь реально комета нанесла Земле вполне незначительные повреждения, куда меньше, чем предполагалось – и главную роль в разрушении старого мира сыграли мы сами, увлеченно и страстно раздолбавшие его на куски…
Словно вечерняя звезда, тускло светящая в сумерках, человечество промахнулось мимо долгожданного зенита славы и вернулось к горизонту убогости, нависая низко над землей.
А если то, во что я верил, оказалось не верно, то принцип «вклада в восстановление общества», которым я оправдывал свой путь и уравновешивал свои грехи, никуда не годился. Как ни крути, я оказывался мразью, которая должна была пожертвовать собой сотни раз, чтобы дать жить другим, более достойным... Хотя теперь я разучился понимать, по каким критериям двое детей или женщина достойны защиты больше, чем мужчина средних лет?
Вполне логично в данной ситуации, что разрешил мои мучительные сомнения покрытый оспинами подросток, которого я никогда не любил.
– Пап, – сказал он, – смотри. Вон там звезда. Такая красивая.
– Какая же она красивая, еле светит, – пожал плечами я, отрываясь от разбора петиций национальных общин.
– Ну и что, – не согласился он. – Зато другим светить не мешает.
– Не мешает, – сказал я слегка напряженно, – пока никто не мешает ей.
– А как ей можно помешать светить, – улыбнулся Пашка, – если кто-то будет светить ярче на ее территории, она будет продолжать, просто будет не видна. Но если знать, что она там по-прежнему светит, то злиться не о чем.
Вот черт, подумал я, чувствуя отвратительную боль в груди. Ну кто мешал нам просто жить спокойно, ожидая результатов удара, и всем миром, помогая друг другу, готовиться к нему? Ну пусть это дрянное правительство ушло себе в комфортные катакомбы, а нам-то что? Восстанавливать справедливость? Негодовать, выплескивая ярость на тех, кто послабее? Крушить все вокруг, потому что «раз не мне, то пускай все к чертям»?
А кто мешал мне оставаться самим собой? За поступки мародеров отвечают только сами мародеры. Если я решил выключить тумблер, вина только моя. Если бы я остался самим собой, и сосед остался самим собой, не остался ли нерушимым весь наш устремленный в гуманистическое будущее мир?
Может, все же не надо было жрать коров, провозглашая любовь к братьям нашим меньшим?.. Не врать хоть в чем-то самим себе?
Вечерняя звезда моего сына тихонько сияла себе на небосклоне, и я понимал, глядя на нее, что разницы между добром отдельного человека и добром государства не существует. Сначала мне просто показалось, что в мире нет никакого добра. Откуда ему взяться, если всегда мы действуем только в защиту своих интересов?
Но я сам совершал много добрых дел за девять лет, будучи беззастенчиво-злым человеком. Разве дела эти перестали быть добром?..
Глядя на Пашку, я видел, что люди делятся на тех, кто добрый и тех, кто совершает добро. Черви, увы, оказались бессильны съесть из меня то новое, что пришло с переключением тумблера – наверное, потому что оно было во мне всегда, иначе я бы просто не переключил его.
Чувствуя себя грязным, как никогда до этого, я кивнул чистому мальчишке с лицом, покрытым оспинами, и решил написать это письмо. Думаю, что мало кто из моих современников поймет мою честность, и посчитает ее уместной.
Конечно, посла катастрофы люди стали проще и честнее, это факт. Но разве они изменились по-настоящему? Разве они когда-нибудь изменятся?
Поэтому письмо мое адресовано вам, потомки. В этот памятный день, 17 сентября 2029 года, мне уже пятьдесят шесть лет. Многое изменилось с тех пор, как я участвовал в составлении Конституции Поволжья. Объединить поредевший человеческий род на территориях, не подвергнутых заражению, стало куда проще, чем в эпоху свободы и демократии. Как ни парадоксально, в новых условиях стало возможным куда эффективнее управлять оставшимися людьми и куда разумнее распределять ресурсы – строить систему управления заново, практически с чистого листа.
Поэтому я не удивился, когда первым управляющим евразийского союза выбрали человека, отвечающего качествам времени – циничного до степени мудрости, носителя доброты, не скованной рамками морали. Два года назад победив истощенную и раздробленную Америку, на которую пришелся основной удар кометы, мы стали, в общем-то, единоличным правительством Земли.
Сегодня выборы в мировое правительство. Я последний раз сижу в своем кресле, и готовлюсь покидать его. Предварительный подсчет голосов с учетом всех вбрасываний и мертвых душ показал, что евразийскому союзу нужен новый Управляющий. Я не буду скучать по этому кабинету. Мой новый в только что выстроенном шикарном здании, и куда комфортнее.
И это радует. Будь я изначально злым, я был бы недостоин нового места. Будь я по сей день добрым, было бы абсурдным вообще идти туда. А так, все сложилось удачно. Я смогу двигать цивилизацию вперед, к моей любимой гуманистической парадигме, обдуманно и спокойно.
Ведь такой человек, как я, достаточно грязен для целого мира.
12.08.2005г.
